Лучший университет
Н.Трауберг.
Больше двадцати лет назад, в феврале 1975 года, умер Вудхаус. Жил он тогда
в Америке, на Лонг-Айленде. К Новому году королева посвятила его в рыцари,
но сэр Пелем приехать не мог, ему было девяносто три года, а может - и не
хотел. За тридцать лет до того Англия его очень обидела.
Честертон когда-то сказал о Диккенсе, что у него было много комедий и одна
трагедия. У легкого и кроткого Вудхауса комедий было не меньше, но и
трагедия была, мы еще о ней поговорим.
Родился он в одном из тех семейств, которые не знаешь, куда и причислить -
к среднему классу или к аристократам. В его романе "Рад служить" про бедного
поклонника богатой девицы спрашивают: "А он не мог бы стать графом?" - и
отвечают: "Мог бы, если бы убил пятьдесят семь родственников". Система
майората порождает множество "мистеров", у которых родственник, глава рода,
- граф или хотя бы баронет.
Маленький Пелем часто жил у теток, мужья которых были священниками. С одним
из них он гостил в замке, который намного позже описал как Бландинг,
владение своего любимого Эмсворта. Вероятно, тети были властные, и Вудхаус,
сохранивший все лучшее, что есть в детстве, сохранил и грустное: очень
боялся категоричных заботливых женщин. А вот священники в его книгах -
хорошие, ханжи у него миряне, большей частью - из сект, склонных к
экстазам. Чутье, охраняющее детей от фальши, сохранилось у него на всю
жизнь.
Учился он в Далиджской школе. Этот пригород тоже запал ему в душу - много
раз он описывал его под именем "Валли-Филдз". История школы очень
интересна, возникла она в XVII веке, захирела, возродилась и к тем годам,
когда там был Вудхаус, считалась одной из лучших. Позже, служа в английском
отделении Гонконгского банка, он стал писать детские повести, где называл
ее "Wrykin" (произносится, вероятно, "Райкин").
Повести имели успех, но бросить службу позволили только либретто комических
спектаклей, которые назывались по-английски не "маленькими операми" -
опереттами, а музыкальными комедиями. Из каких-то полупонятных соображений так
стали называть оперетты в советское время, поэтому словосочетание вряд ли
привьется; зато в сокращенном виде, да еще не переведенное, прекрасно
привилось: мюзикл. Писал он для американских композиторов, почти все время
жил в Америке, в 1915 году - счастливо женился на женщине с трехлетней
дочкой. Примерно тогда же, в середине 10-х годов, он обрел огромную популярность.
К 1919 году, когда он надолго вернулся в Англию, уже существовали его
бессмертные герои - Дживс и Вустер, лорд Эмсворт, Псмит. Правда, они еще
были похожи на героев немого фильма, да и на персонажей тогдашней юмористики,
но читатели ощутили, что появился поистине дивный писатель. Немного позже, в
начале 20-х, молодая Дороти Сэйерс, создавая лорда Питера Уимзи, сплавляла
Дживса с Берти Вустером, и этого не скрывала.
Двадцать пять лет Вудхауса нежно любили. Суровый Беллок назвал его "лучшим
из нас", "мастером нашего цеха". Оксфорд присудил ему докторскую степень, а
один из популярнейших журнал поместил отчет о том, как добрые его герои
голосовали "за", злые и низменные - "против". Среди добрых - Императрица,
любимая свинья лорда Эмсворта, в отчете - Imperatrix, там все по-латыни.
Сам он, навсегда оставшись ребенком, именно так делил людей: злые (те, кто
давит на других) и добрые (те, кто не давит). Как ребенок, он очень легко
относился к вранью, любовался четой мошенников, Елеем Моллоем и женой его,
Долли, даже шантаж не осуждал - благороднейший, мудрый Дживс сплошь и рядом
именно так вызволяет своего хозяина. Казалось бы, еще немного - и цинизм;
но, против ожиданий, его рассказы и романы исключительно чисты. Немного
позже Малькольм Маггеридж писал о нем: "Он просто светится добродетелью
(goodness), и основана она на невинности". Вудхаус никогда не допустил бы,
чтобы, как говорят в одном его романе, "секс поднял свою гнусную голову". Мало
того - у его любимых героев истинно рыцарский кодекс. Бедный Берти только и
делает, что жертвует собой; в романе "Фамильная честь Вустеров" он - герой во
всех смыслах слова, хотя слабее, смешнее, инфантильнее его нет на свете
человека. Ранний роман "Неудобные деньги" - просто песнь о благородстве: и
герой и героиня беспрерывно отказываются от наследства. Читая его, вспоминаешь
фильм, где на вопрос: "Почему нельзя читать чужие письма?" - отвечают: "Нельзя, и
все".
Но и этого мало: он, не судивший жуликов, благоговейно любит закон. Критики
заметили, что у него много прекрасных священников и полисменов. Пасторам,
пишет один из них, он "особенно благодарен". Это верно, а про полицейских -
не совсем. Есть у него и надутые дураки, а французские ажаны - чудовищны,
как советское начальство. По его мнению, они служат не закону, а
бюрократическому абсурду. Правда, он от них натерпелся.
Единственная трагедия случилась в такое время, на таком фоне, что слово это
кажется кощунственным. Но тогда и "Гамлет" - не трагедия, его же не водили
на расстрел и не морили голодом. Вудхаусы часто жили во французском городке
Ле-Тукэ. Весной 40-го года они пытались уехать оттуда, но не успели. 9 июня
немцы их арестовали, по достоверным сведениям - когда Вудхаус играл в
гольф, по недобрым слухам - когда он кутил с друзьями (то есть плевал на
Францию, а немцев - ждал). Пожилых англичан с китайским мопсом увезли в
Германию. Вскоре Вудхаус оказался в каком-то узилище для гражданских лиц.
Там он писал письма другу, надеясь отдать их по освобождении, и отдал, и
тот издал их, а мы, читая, узнаем обстановку советской больницы - грязь,
грубость, испорченный душ, огромные палаты (это был прежде сумасшедший
дом), подозрительный компот в баках. Конечно, главное сходство - в полном
бесправии. Однако Вудхаусу удалось раздобыть машинку, и он писал едва ли не
самые веселые романы - "Дядя Динамит", "Полная луна", "Деньги в банке",
"Весенняя лихорадка". Узнал он и прекрасных людей, один из которых стал
прототипом героя "Денег в банке" и романа "Что-то не то" (1957), лорда
Аффенгема. Словом, трагедией были не бытовые неудобства и даже не тяготы
плена.
Ему предложили говорить по радио. Тут - тоже версии: одни считают, что в 60
лет, как предписывает конвенция, его "сняли с довольствия", и пришлось
зарабатывать; другие (это достоверней) - что просто предложили. Он
согласился. Текстов я не читала, скорее всего, их нет, но как бы ни
разбирали все это в годы травли (скажем - по свидетельствам слушавших),
ничего "профашистского" или "пронацистского" найти не удалось. Он смешно
рассказывал о себе, о компоте и душе, посмеивался над немцами, читал куски
из романов. Пленные радовались; американцы, поймавшие эту волну, скорее
жалели его, а вот англичане - не простили.
Пришел 1944 год, Вудхаусы кинулись в Париж, где их ждала угроза ареста. К
ним приставили английского офицера, и оказался им Малькольм Маггеридж,
позже - известный христианский журналист. Вспоминая об этом в 80-х годах,
он и написал, что Вудхаус светился. Набожного Маггериджа удивляла его
кротость. Вудхаус очень страдал, но непросто "терпел" и не смеялся над
собой тем нервным смехом, который так часто свидетельствует о больном
самолюбий, а был именно кротким - не утомлял своей бедой, радовался чему
мог, утешал жену и своего стража. Тем временем Англии его обличали, во
Франции - "принимали меры", даже посадили ненадолго.
Кроме падчерицы и ее мужа, защищали его Ивлин Во, написавший целую серию
статей. Дороги Сэйерс, подчеркивавшая его наивность, и Оруэлл, который писал:
"Нравственные взгляды Вудхауса. - Н. Т.) остались такими, как у школьника, а
по школьному кодексу военная измена - очень большой грех. Все это он делал по
исключительной своей простое. Никакой политики у него нет, тем более
- "фашистских тенденций". У него вообще нет тенденций..." ("В защиту П.Г.В.").
Писал и Вудхаус, правда - в письмах: "Конечно, надо было понять, что чистое
безумие - пользоваться их радио даже для самых невинных штук. А я не понял.
Видимо, тюрьма искушает разум". Это упрек себе, но есть и упреки другим. Он,
казалось бы - абсолютно добрый, с невыносимой горечью повторяет: "Были бы там
сами!" Вменили ему только, то, что он сам вменил себе - использование
немецкой аппаратуры. Однако он не вернулся, уехал в Америку, в 1959 году -
купил дом на Лонг-Айлеиде, в маленьком селении Резенбург. Он издал свои
"военные книги", написал еще двадцать девять, а тридцатую, снова о лорде
Эмсворте, не дописал. Совсем незадолго до смерти он стал "сэром". Поневоле
вспомнишь Розу Макколи, которая стала кавалерственной дамой - и тут же умерла
(1958). Они вообще похожи, даже родились в одном году, но это другая тема.
Там, в Англии, Вудхаус давно признан классиком, а у нас - нет. В 20-х годах
его издавали, в 1928 году - даже несколько книжек сразу. Популярным он стал
только среди таких людей, как Стенич или Эйзенштейн. Любили они в нем никак не
чистоту даже не простоту, а примерно то самое, что заново полюбили теперь, -
вызов тяжкой серьезности. Честертон, проповедник и пророк, был для них чем-то
вроде нынешнего, особенно лихого модерниста. Что уж говорить о Вудхаусе!
Переводы тех времен иногда - плохие, всегда - упрощенные. На самом деле
Вудхауса можно читать как пособие по стилистике и даже по английской
словесности, он прострочен аллюзиями. Прочитав его в 1946 году, я сорок с
лишним лет думала, что перевести его невозможно, а сравнительно недавно -
все-таки попробовала, но сага о Дживсе и Вустере так мне и не далась.
Англичане восклицают: "Оу, перевести его нельзя!" Может быть, и нельзя; во
всяком случае - трудно, причем одним трудом тут не возьмешь не возьмешь и
одним вдохновением. Почему же мы все-таки пытаемся? Кто как, а я - потому,
что верю в целительную силу слова.
Когда Вудхаус был молодым, Надежда Александровна Тэффи {описала очерк о
"круглом дураке". Это не обычный дурак, у которого "ветер в голове", а
обстоятельный, солидный, круглый, "как будто корова языком облизала". Он
все знает, у него все сходится.
Всякий раз, если учат и вещают в таком духе, возникает протест,
исключительно приятный, но и достаточно опасный. Чуть зазеваешься - он
порождает цинизм и глумливость, люди пугаются, шарахаются к
назидательности, и так далее. Льюис считал, что это очень удобно для
чертей: мы мечемся или бьем друг друга, а они рады. Действительно, и
цинизм, и всеведение - свойства духовные, бесовские двойники высоких
духовных даров. Сейчас и здесь нам важен тот дар, который так страшно
искажается в цинизме. Назвать его нелегко, некоторые называют
"истинностью", некоторые - "свободой", тут же объясняя, чем отличается она
от своего гибельного двойника.
Много хороших вещей держится им - достоинство (но не важность), смех (но не
глумливость), радость (но не бравурный оптимизм), терпимость (но не
безразличие), доброта (но не та, мирская, которая сводится к непрошеной и
суетливой опеке). Поразительно, что все это можно увидеть у нас. По логике
должны были вымереть все такие люди, но нет - они появляются, их все
больше. Мои нынешние студенты свободнее в этом смысле, чем ленинградские
филологи университетского золотого века, который длился примерно с 1945
года по 1949-й. Конечно, очень просто сказать, что легко быть свободным,
если тебя не держит истина или нравственность; но я этого не скажу, потому
что у лучших (собственно, о них и речь) истина и нравственность прекрасно
сочетаются со свободой; это категоричность и законничество не могут с ней
сочетаться. Да, издержки велики, откат - всегда преувеличен, но без этой
мнимой беспринципности как пробьются сквозь фальшь единственные святыни,
Бог и человек?
Проповедников и апологетов я очень люблю, беспрерывно перевожу, у них нет
"идеологии", но поучения так надоели, что я прекрасно понимая тех, кто
отмахивается от Льюиса, Татуэлла, даже легкого Честертона. Легкий-то он
легкий, но именно его мгновенно превращают в воинственного идеолога. Он
почти не виноват ("почти" - потому что христианину можно бы и не славить так
упорно реальный, не метафорический меч). Виноваты те, кто пытался все
заморозить. Удержимся от той крайности, которую Льюис в "Кружном пути" назвал
Югом (там бродит Блудильда, отгнивают ноги, а дальше лежат Темь, Топь и
Черномагия). Но то, что она на свете есть, не причина идти на Север, к Люту,
Спесильде и отцу Углу, который не щадит ни себя, ни других.
Чтобы удержаться посередине, на царском пути, хорошо видеть, что свобода и
самое простое, детское добро - не противоположны. Если в нашем веке кто-то
показывает это лучше, чем Вудхаус, я бы хотела такого писателя прочитать.
"Показывает" совсем не подразумевает "намеренно", он никогда никого не
учил, он просто такой. Честертон писал, что веселье и чистота сочетаются в раю;
современный апологет Питер Крефт - что там сочетаются покой и воля {если
перевести его слова, выйдет именно так). Блаженны чистые сердцем, они это
видят и пытаются передать. Прежде всего, они сами такие, и как-то это
сказывается даже если другим невыгодно видеть их свечение. Многие не захотят -
а примут. Что же до тех, кто свободен, хотя и не особенно чист, они
обрадуются, им станет легко, как с человеком, с которым не нужно корежить
себя враньем или подавленно злостью.
Пустыня Исхода, в которой мы сейчас живем, лучше Египта для одних, хуже - для
других. Литовские священники любят проповедь-тест: подумайте, кем бы вы
были на Голгофе? Теперь часто гадаешь, что мы делаем в этой пустыне -
поддерживаем руки Моисею, поклоняемся тельцу, скорбим о рабских пайках? И,
только я об этом подумаю, само собой возникает что-то вроде мысли: свойства,
которые мешали тогда идти, - низкие или, как часто говорят, некрасивые.
Казалось бы, запомни чудеса, положись на них, хотя бы поблагодари - но нет.
Однако те, кто родился там, подрастал и вошел в Обетованную землю, тоже были
разные, недаром жизнь в Книге Судей так похожа на нынешнюю чернуху. Многие
учились "гибельной свободе", а кто-то - другой свободе, доброй. Очень может
быть, что обрести ее помогала радость, она ведь была в этой пустыне, и еще
какая.
Психологи пишут и пишут, как опасно недополучить радости в детстве; некоторые
считают, что это важнейший корень беспощадности. Но если говорить о взрослых,
споры о том, страдание или радость - мегафон Божий, никуда не приведут. Здесь
не "или" - "или", здесь - четыре возможности. Да, страдание - мегафон (сказал
это Льюис), но если его не примешь, оно тебя разрушит. Да, "от счастья и
славы безнадежно черствеют сердца"; но у кого-то, наоборот, они оттаивают и
расцветают. Кажется, Бунин говорил Одоевцевой, что страдание улучшит
хорошего человека, ухудшит плохого. "Хороший" и "плохой" - слова условные,
человек многослоен и бездонен, но все-таки есть люди, повернутые к добру, и
люди, повернутые только к себе. Вероятно, людей доброй воли улучшают и
счастье, и страдание. Вудхаус описывает мир, просто пропитанный счастьем.
Конечно, нельзя предлагать это тем, кому действительно плохо - по
обстоятельствам, не по капризам. Но ведь таких людей меньше, чем думают.
Наверное, я преувеличиваю, я слишком люблю Вудхауса, но так и кажется, что
он - неотделимая часть того университета, о котором говорит Пушкин. Вот уж
кто поистине мудр, а пишет, что страдание - только школа, университет же -
счастье, даже здесь, на земле.
Лучшие возрасты жизни, детство и старость, умеют его воспринять, и оно их
не портит. Наоборот, с детьми и со стариками что-то не в порядке, если они
не радуются. Эмсворт или Вустер живут в раю, как дети: улитки, цветы, еда,
животные, только кто-нибудь властный мешает, но они (вместе с Вудхаусом) не
желают ему зла. Сестра кроткого лорда, леди Констанция замучила его, как
тетя Агата - Вустера, но ни ему, ни Вудхаусу в голову не приходит, что ее
надо наказать. Наоборот, Вудхаус очень доволен, когда его "взрослым и
важным" выпадает детская радость. Он никогда не наказывает и от Бога им
наказаний не ждет (вот бы поучиться нашим неофитам). Самый крохотный
рассказ об Эмевортском графе - такой: "Когда Кларенс, девятый граф
Эмевортский, окончит приятную и долгую жизнь, он, разместившись на облаке,
услышит голос верного Биджа:
- Нектару, милорд? Амброзии?
- Э? А, Бидж! Здравствуйте, здравствуйте. А вот скажите, Бидж, что это у меня?
- Арфа, милорд. На ней играют.
- А? Что? Играют?
- Непременно, милорд. - Вот как!.. Неужели все? - Все, милорд.
- И Констанция? И Бакстер? Галахад? Сэр Грегори? - Да, милорд.
- Удивительно! Ну, что ж, научите меня. - Сию минуту, милорд".
Пока мы готовили первые книжки нашего издания, в "Книжном обозрении" появилась
статья Т.Александровой о бландингской саге, выпущенной одним издательством
(точнее, двумя: "Псмит" - раньше в "Тексте", "Сага о свинье" - недавно в "Бук
чамбэр интернешнл"). Автор пишет: "...книжки Вудхауса - именно то, что больше всего
нужно одуревшему и одичавшему россиянину. Нам, как говорил один из персонажей в
пьесе Маяковского, сделают красиво, смешно, благородно, спокойно, радостно. И
никаких тебе моралей и тенденций - буде сам не захочешь их извлекать из
закрученных, но бесхитростных историй. Впрочем, все это при одном условии -
если вы любите именно изящную словесность".
Я полностью с этим согласна. Согласится ли читатель - это уж его дело, его
свободный выбор.
|