Караван историй, июнь 2005 г.

Угрюмый весельчак

— Вообрази, Милочка, они решили присвоить мне рыцарский титул! — Пелем Гренвилл Вудхаус, пожилой английский джентльмен, с волнением рассматривал утреннюю корреспонденцию. — Стоило дожить до девяноста лет, чтобы британское правительство одумалось! Прием у королевы... за заслуги перед короной... вы, блистательный мастер пера... А если бы я уже умер? Что они тогда делали бы?

Солнце заливало веранду виллы в Ремзембурге, небольшом поселке на берегу океана, всего в паре часов езды от Нью-Йорка. Стоял ноябрь, но было еще довольно тепло, и волны все накатывали и накатывали на пустынный берег. Вокруг не было ни души — лишь Пелем Грен-вилл, его Милочка да пачка утренних газет.

— Икона английской литературы... — бормотал старик, листая страницы, где самые разные влиятельные британцы поздравляли его с девяностолетием. — Гений... автор лучших диалогов за последние двести лет... непревзойденный комик... создатель Дживса, Вустера и Псмита... вершина английской словесности... Господи ты боже мой! Похвалы от Ле Карре, Ивлина Во, даже от этого дурака Грэма Грина... Вот уж не ожидал! И королева лично приглашает меня в Англию! Милочка, что ты думаешь по этому поводу? Может, поехать? Милочка, возможно, и имела на этот счет собственное мнение, но едва ли могла его высказать: это была прелестная собачка породы пекинес, любимица знаменитого писателя. Первого пекинеса Вудхаус завел в 1901-м, и с тех пор его постоянно сопровождали одна или две крошки, с которыми он вел длительные беседы. Да и с кем еще ему было говорить? За долгую жизнь он сохранил близкие отношения лишь с парой друзей, но один из них, давний школьный товарищ Билл Тауненд, скончался пятнадцать лет назад. Второй, драматург Гай Болтон, жил неподалеку и если и появлялся у них, то не раньше обеда. Этажом выше спала жена, Этель, с которой Пелем Гренвилл состоял во вполне счастливом браке уже шестьдесят один год, но и она имела обыкновение просыпаться не раньше полудня. К тому же Вудхаус, викторианский джентльмен до мозга костей, никогда не позволил бы себе обременять ее своими думами и сомнениями — это он усвоил с детства. Этель — прекрасная и верная спутница, но жизнь у них всегда была раздельной: они с самого первого дня брака спали не только в разных постелях, но и в разных комнатах, и встречались обычно не раньше обеда, который проводили в чинном молчании. Держать при себе свои мысли Вудхауса приучили классическое английское воспитание и сама жизнь, так что беседы с Милочкой — пожалуй, единственная поблажка, которую он мог себе позволить.

— Мне стало как-то труднее ходить, — жаловался он собачке, почесывая ее за ушком. — Без трости совсем никуда. Вчера чуть не упал на ровном месте, можешь себе это представить? Тридцать лет подряд я сам хожу на почту за письмами и газетами, это, между прочим, неблизко, а последнее время что-то совсем нет сил. Но свою «утреннюю дюжину» я выполняю почти так же, как и пятьдесят лет назад: разминка, приседания... Не думаю, что многие мои сверстники могут так же двадцать раз подряд дотянуться до ступней, не сгибая коленей!

Милочка смешно чихнула, а Вудхаус возвратился к тому, что его взволновало.

— Рыцарство... что ж, британцы больше не считают меня предателем? Я уже прочитал с десяток поздравлений, и ни в одном нет ни слова о том печальном берлинском эпизоде. А ведь еще недавно они называли меня «нацистским прихвостнем», «коллаборационистом», «шпионом»! Намекали, что лучше бы мне сдохнуть где-нибудь в «Дахау»! Все это так ужасно... Посмотри — везде написано, что я квинтэссенция английского юмора, символ всего британского...

Милочка покорно смотрела в газетные страницы.

— Разве не странно, что этот «символ» вынужден как затворник жить в Америке, не имея возможности вернуться на горячо любимую родину? Разве не глупо, что я пишу книгу за книгой о Британии, а сам не был там сорок лет? Кстати, дорогуша, я скоро закончу очередную историю про замок Бландинг — это будет шедевр, уверяю тебя. Тридцать тысяч слов, сюжет ужасно смешной, издатели уже потирают руки.

Он смотрел на Милочку, щурился от внезапно выглянувшего из-за облаков солнца и набивал любимую трубку, кроша в нее дорогие кубинские сигары — эту привычку он перенял у Ивлина Во.

— Жалко, что пекинесы не живут так же долго, как люди, — размышлял он вслух. — Твоя предшественница по прозвищу Чудо прожила пятнадцать лет. Мне пришлось ее усыпить, это была такая трагедия... А до нее была Бетти — чудная, просто чудная! Никто не понимал меня лучше ее! Между прочим, — Вудхаус, подняв глаза к небу, неожиданно усмехнулся, — знаешь ли ты, что именно Бетти повинна в том, что той кошмарной осенью 1939-го мы попали в лапы к немцам? И в том ужасе, что случился потом... Да-да, всему виной маленький пекинес. Она была так похожа на тебя!

...— Этель, Этель! — перепуганный Вудхаус, перегнувшись через перила веранды, страшным шепотом пытался привлечь внимание жены. — У тебя за спиной... Нет, не оборачивайся! Не хочу тебя пугать, но у тебя за спиной — немецкая армия!

Через секунду французский курорт Ле-Туке со всеми его виллами, стареющими миллионерами и увядшими кинозвездами потряс душераздирающий визг Этель, перескакивая через клумбы с георгинами, мчалась к двухэтажному домику Вудхаусов, который они купили незадолго до этого, а за спиной у нее, за невысоким заборчиком, и вправду маршировали бравые молодцы в касках и со шмайссерами наперевес.

— Что я тебе говорил! — забормотал Вудхаус, выбежав на крыльцо. — Они добрались и сюда! Надо было выбираться!

— Мы и выбирались, если ты позабыл, — оскорбилась Этель, еще не оправившись от шока. — Два дня пытались уехать из этого чертова места! И если бы не твоя дурацкая машина, которая сломалась через полчаса, если бы не эти идиоты, которые запрудили все дороги, и наши бестолковые друзья, которые даже такую простую вещь, как побег, не смогли устроить, мы были бы уже по ту сторону Ла-Манша!

— Но... Но это ведь твои приятели из ВВС утверждали, что немцев стоит ожидать через две недели, не раньше, — возразил Вудхаус.

— Мои приятели из ВВС сейчас драпают так, что только пятки сверкают! — фыркнула Этель. — Они-то там, а мы здесь, подумай лучше об этом!

Подумай... Кто мог вообще предположить, что такое произойдет? Летом 1939-го, когда неизбежность войны была очевидна практически для всех, Вудхаус нежился на солнышке, наслаждался чаем с бисквитами в пять вечера и сухим мартини перед ужином и писал за океан своему другу Тауненду: «Полагаю, войны ожидать на этот раз не следует. Государства поумнели, да и мы не так глупы. Нет решительно никаких признаков того, что, как я помню, было в 1914 году. Еще одна мировая война? Нет, не на нашем веку. Абсолютно невозможно!» Через два месяца Британия объявила войну Германии, вскоре были захвачены Голландия и Бельгия, а Вудхаус, или Плам, как его называли с детства, продолжал купаться по утрам, наслаждаться долгими прогулками и вечерним бриджем, посылал открытки друзьям и пространные письма Тауненду.

«Не могу воспринимать все это всерьез, — выводил он на линованных страницах четким почерком. — Для меня это какой-то нелепый футбольный матч, а не трагедия. Сталин, по-моему, неплохой вратарь, Муссолини — полузащитник, а Гитлер — довольно посредственный нападающий. Этель ездила в гости на базу британских ВВС, где ее заверили, что волноваться нет причин — немцев сюда не пустят, наши силы блестяще укомплектованы». До Ле-Туке не долетали гул бомбежек и артиллерийская канонада. Здесь все было так же тихо и прелестно, как до войны: коктейли, домашние вечеринки, ужины в ресторане... Исправно печатавшиеся по всему миру похождения Дживса и Вустера, Псмита и мистера Муллинера приносили чете Вудхаус стабильный доход, а неразбериха с этим усатым диктатором казалась случайной бессмыслицей, которую скоро устранят. Этель с новой подружкой, двадцатилетней дочкой местного чемпиона по гольфу, разъезжала по окрестностям на своей ярко-голубой «Ланчии» и зазывала симпатичных офицеров и летчиков, расквартированных в Ле-Туке, на «вечерний коктейль в доме Вудхаусов». Она обожала веселье, по-прежнему нравилась мужчинам, знала толк в танцах, а ее смешной стеснительный муж, опасавшийся женщин и ненавидевший шумные вечеринки, смотрел на это благосклонно — лишь бы не трогали его и его пишущую машинку «Монарх», лишь бы не заходили в кабинет и не отвлекали от очередной повести. «Вообрази, — говорила Этель мужу, вернувшись после очередной поездки. — Думали съездить в Булонь, поесть в нашем любимом рыбном ресторанчике... Так нас остановили на дороге, потребовали какие-то пропуска и не пустили! Какое возмутительное хамство!» Даже когда разрывы снарядов стали отчетливо слышны, а друзья из Англии слали тревожные письма: «Уезжайте! Уезжайте немедленно!», Вудхаусы колебались. Во-первых, не дописан роман, а во-вторых, и это было главное, — надо брать с собой Бетти, но в Англии ее ожидает полугодовой карантин. Несчастная собачка и так столько перетерпела! Нет-нет, это решительно невозможно!

Только когда мимо их виллы потянулись колонны спасавшихся бегством французов, Вудхаусы решились. Увы, их барахливший «Паккард» дотянул лишь до ближайшего леса и, чихнув мотором, заглох. Плам, не умеющий не то что починить машину, но даже ввернуть лампочку, беспомощно развел руками. На следующий день они предприняли еще одну попытку, на сей раз в грузовичке, который предоставили друзья. Но, выбравшись на побережье, обнаружили себя в адском месиве машин, повозок и мрачных людей, бредущих с узлами на плечах: летчикам, облетающим Ривьеру, казалось, что кто-то разворошил гигантский муравейник. Их грузовичок до вечера застрял в громадной пробке. Этель взбеленилась:

— Я устала и проголодалась! Едем домой! Попробуем завтра, утро вечера мудренее.

Наутро путь им преградил немецкий патруль. Вид сидевшего за рулем насмерть перепуганного, но храбрившегося господина с пекинесом в левой руке, клеткой с канарейкой в правой и волнистым попугайчиком на плече, а также дамочки в мехах солдат скорее рассмешил, чем насторожил, но выбраться опять не получилось. Вечером Вудхаус выглянул в сад — позвать жену к чаю — и обнаружил, что несколько немецких солдат направляются прямо в дом — принять душ и передохнуть. Незваные гости вели себя корректно, даже немного смущались, и Плам, переведя дух, решил, что, возможно, все не так плохо, надо только немного потерпеть. При нем его «Монарх» и запас табака, его Дживс и Вустер, Этель с Бетти — что еще надо? Каждое утро ходить отмечаться к назначенному немцами коменданту? Ничего страшного — просто лишний повод прогуляться, укрепить здоровье.

Терпеть и впрямь пришлось недолго. «Все английские подданные, не достигшие шестидесятилетнего возраста, подлежат интернированию», — объявил однажды вечером бравый офицер. «Мне пятьдесят девять», — уточнил Вудхаус. Офицер, посмотрев в бумаги, повторил: «Не достигшие шестидесятилетнего возраста. У вас есть десять минут, чтобы собрать вещи». Вудхаус спешно бросился собирать чемоданчик: так-так, только самое важное — табак, карандаши, четыре курительные трубки, три блокнота, бритва, мыло, полфунта чая. Что еще? Ну конечно же собрание сочинений Шекспира и томик Элиота. Паспорт, равно как и почти завершенную рукопись новой книги, он в спешке позабыл. «Вы с ума сошли! — рявкнул офицер, увидев, что хозяин подхватил под мышку отчаянно визжавшую Бетти. — Никаких собак!» Вудхаус безропотно подчинился, обнял жену (та сунула ему холодной баранины и плитку шоколада), шепнул: «Береги Бетти!» и покорно забрался в грузовик.

Тюрьма в Лоосе, пригороде Лилля, потом казармы в Льеже, наконец — средневековая крепость И, забитая англичанами, согнанными со всей Франции. Соломенные лежаки на каменном полу вместо мягкой кровати, жидкая похлебка, холод, тянущий изо всех щелей... Вудхаусу казалось, что все это дурной сон. Десятилетиями он жил по раз и навсегда заведенному распорядку: ранний подъем, короткий завтрак, «утренняя дюжина» гимнастических упражнений, прогулка с собаками, до обеда уединение с пишущей машинкой, послеобеденный сон, снова работа до вечера с перерывом на сухой мартини и чай, плотный ужин, еще одна прогулка — и так каждый день, из месяца в месяц, не важно где — в Лондоне, Париже, Нью-Йорке или в Ле-Туке. В любом месте, едва оглядевшись, он немедленно погружался в свой собственный, выдуманный, но такой родной и знакомый мир — мир, где по-прежнему существовали дворецкие и камердинеры, проницательные слуги и ироничные джентльмены, пьющие извозчики и частные клубы, богатые родственники и мелкие запутанные интриги, где Дживс недоуменно поднимал бровь, а пронырливый Акридж выдумывал очередной фантастический способ обогащения. Все остальное казалось ему малоинтересной суетой — политика, войны, газетные новости, сплетни на светских раутах... Даже когда у них собиралась избранная публика — актеры, писатели, путешествующие князья и члены царских фамилий, Вудхаус долго не выдерживал и, не прощаясь, исчезал: его ждали стопка бумаги и «Монарх». Вечеринки пугали его еще и потому, что все вокруг, особенно вновь прибывшие, ожидали от хозяина бесконечного потока острот. Некоторые даже заранее доставали носовые платки с монограммами — утирать слезы между приступами смеха.

Как же они заблуждались! Вудхаус неизменно их разочаровывал: никто и никогда не слышал от него даже самого бородатого анекдота. Он всегда был чересчур серьезен, пожалуй, даже скучноват - и в шестьдесят, и в тридцать, и в двадцать два. И в шумном Нью-Йорке, и в тишине частных клубов Лондона, и в те суматошные времена, когда обитал близ Голливуда, сочиняя диалоги для популярных бродвейских мюзиклов и первых звуковых комедий. Он всегда поступал совершенно одинаково: с видимым трудом поддерживал светскую беседу, а потом тихо исчезал. «Вы бываете таким букой, — весело говорила, держа его под руку, Айседора Дункан на одной из знаменитых пятничных вечеринок, которые они с Этель давали в 1917 году на своей вилле. Рядом, шумно балагуря, варил спагетти Энрико Карузо, Рудольфе Валентино рассказывал последние голливудские сплетни и отчаянно напивался его сосед Фрэнсис Скотт Фицджеральд, с которым Вудхаус неожиданно сдружился. — Я умираю от хохота над вашими книжками, они просто лопаются от шуток — а тут вы так серьезны...» «Каждая удачная шутка — это два часа работы и полная корзина смятых черновиков, — разводил руками Плам. — Если бы я мог их придумывать на ходу, уверяю, не преминул бы с вами поделиться». Гости все съезжались, шум становился все громче, и вскоре хозяин незаметно удалялся в свою комнату или молча садился на крыльце придумывать рифмы к мелодии, сочиненной для него Айрой Гершвином или Коулом Портером.

Обо всем остальном заботились Этель и Леонора, дочь жены от первого брака, которую Вудхаус любил как родную. Плам разбирался только в одном: как писать повести и рассказы и как их продавать. «Я знаю, что сказать и когда, как давать интервью, о чем умолчать и как очаровать редактора, — хвастался он Тауненду. — Я могу написать эссе и фельетон, песенку или сценарий, придумать диалог, мне по плечу большой роман и короткий рассказ. Видит Бог, я всегда смогу обеспечить себя и Этель». Он знал, как уходить от грабительских налогов: просто находиться в стране не более шести месяцев в году. Трансатлантические лайнеры и дорогие экспрессы всегда ожидали Вудхауса как самого дорогого гостя. Он жил в Лондоне — в тиши Кенсингтона, лето проводил в Ле-Туке, зиму - в Калифорнии и всюду писал... Одна-две книги в год плюс бесчисленное количество рассказов, бродвейские шоу, заметки для газет и журналов, права на экранизацию — слова лились бесконечным потоком, будущее казалось безоблачным, а мир — одним большим отелем, в котором для мистера Пелема Гренвилла Вудхауса всегда забронирован номер «люкс».

Сидя на полу в набитом до отказа вагоне поезда, везущего интернированных англичан из Франции в Германию, Вудхаус с удивлением обнаружил, что существует и другая реальность. Здесь перемешались обитатели дорогих вилл и английские моряки, застигнутые войной в Марселе, крестьяне, чернорабочие, студенты... Когда на остановках заключенные кричали в окна: «Куда нас везут?» и охранники коротко отвечали: «На соляные копи!», вагон оглашали стоны и рыдания, но Вудхаус почему-то совсем не чувствовал страха. Воображение рисовало ему таинственные пещеры из сказок братьев Гримм. Даже когда на него орал белый от ярости немец (Вудхаус от имени заключенных написал письмо в Красный Крест, требуя встреч с родными), Плам лишь недоуменно поднимал бровь, совсем как его Дживс, и подчеркнуто вежливо отвечал: «Спасибо, я вас прекрасно слышу». Глядя на мелкие клочки, в которые превратилась петиция, он оставался спокоен.

Верхняя Силезия, ставшая тюрьмой психиатрическая лечебница в маленькой деревушке Тост, колючая проволока, автоматчики... Вудхауса, привыкшего к уюту и комфорту, такая обстановка должна была бы погрузить в отчаяние. Но ничего подобного не произошло! Страшно сказать, но ему здесь даже... нравилось, поскольку напоминало сладкую пору юности — время, когда он учился в привилегированной школе для мальчиков в Далидже. Никаких женщин и надоедливых тетушек, редкие письма из дома и атмосфера немного пугающего, но увлекательного приключения. На шестидесятом году жизни Вудхаус с полузабытым наслаждением погрузился в изучение самых разных людей, предвкушая, как использует их истории в своих сочинениях. Давным-давно, только начиная осваивать литературное ремесло, он бродил по Лондону и вот так же записывал в блокнот случайные разговоры с бродягами, таксистами и официантками. Теперь он делает это сидя на жесткой койке и слушая новых друзей по «И-лаг VII». Да, еды не хватало, к зиме становилось все холоднее, а охранники — все мрачнее, особенно после очередных удачных побегов, но Вудхаус не унывал: ведь и в Далидже не топили в спальнях и держали едва ли не впроголодь. В лагере он даже умудрился сколотить команду по игре в крикет и с наслаждением месил грязь во дворе бывшей больницы. Всю жизнь его интересовали только собаки и спорт, в крикет он обыгрывал любого, а тут неожиданно нашлись очень сильные соперники — какой приятный сюрприз! Плам с утра до ночи сочинял очередной роман и обменивался открытками с Этель, жившей на уединенной французской ферме под Лиллем. «Дорогая, — восторженно писал ей Вудхаус, — я в полном порядке и совершенно счастлив! Мне предоставили комнату и пишущую машинку, я выступаю с чтениями и заканчиваю новую рукопись. Немцы, которые везли нас сюда, жутко напомнили мне наставников в Далидже, а один покрикивал точно так же, как, помнится, кричала на меня одна из моих тетушек». Как-то Вудхаусу пришла в голову мысль написать юмористическое эссе про лагерную жизнь — ведь из любого лимона можно сделать лимонад! Название будет такое: «Как стать заключенным, не прилагая для этого никаких усилий». А начнет он так: «Есть много разных способов, но самый простой — купить виллу в Ле-Туке и ждать. Немцы все сделают за вас». А? Разве не весело?

Более других развеселился начальник лагеря, лагерфюрер Бюхельт, крайне вежливый краснолицый немец, представившийся англофилом и большим поклонником писателя.

— Мне очень понравилось ваше эссе, — вкрадчиво заметил он, вызвав Вудхауса. — Думаю, несправедливо лишать ваших английских и американских читателей такого удовольствия. Что бы вы сказали, если бы мы дали вам возможность прочитать его в эфире берлинского радио? И, может, еще несколько, специально написанных?

— Ну... — протянул Вудхаус. Такая мысль прежде не приходила ему в голову. А впрочем, что тут такого? — Я бы мог, вероятно... Почему бы и нет...

— Вот и замечательно, — обрадовался лагерфюрер. — Вот и договорились!

Он задумчиво проследил, как за Вудхаусом закрылась дверь, и достал из ящика депешу, присланную из министерства иностранных дел. «Срочно. Секретно. Обратить особое внимание на заключенного номер 796. Рассмотреть возможность использовать его в наших целях. Освобождение популярного писателя и его эфиры на волнах немецкой радиостанции создадут Германии благо приятный имидж. Трансляция на Америку покажет, что мы воспринимаем нейтралитет США всерьез. Важно: представить П. Г. Вудхауса не коллаборационистом, а искренним патриотом. Никаких разговоров о деньгах. В свете наших по пыток не дать Британии втянуть Соединенные Штаты в войну все это будет крайне, подчеркиваю, крайне уместно». Подпись — Риббентроп.

...«Продался!», «Сколько стоит свобода?», «Юморист стал предателем!».

Заголовки английских газет пестрели проклятиями. Как он мог? На волнах вражеского радио рядом с предателями, ведущими пропагандистские передачи на английском, — он со своими шуточками про лагерь и хохмами вроде: «Милая, не оборачивайся — позади тебя немецкая армия!», «Смотрю, действительно приехала армия, бравые такие молодцы в нарядной зеленой форме, и у каждого в руке пулемет». Это о нацистах, с которыми Британия воюет! Первый же эфир Вудхауса на Америку вызвал шок. Он сопровождался не менее фривольным интервью Вудхауса на CBS. «Мне предоставили номер «люкс» в берлинском отеле «Адлон», довольно миленький, — вещал писатель. — Я могу ходить куда вздумается и прекрасно себя чувствую. Знаете, везде есть хорошие люди. Хотел бы передать привет всем моим американским читателям. Америку я всегда считал своей родиной. А Британия — я вот сейчас думаю, останутся ли еще на свете те люди и та страна, о которой я пишу в своих книгах, вне зависимости от того, победит Британия в войне или нет». Корреспондент не мог удержаться от едкого комментария. «Приятно слышать, что мистер Вудхаус находится в прекрасном здравии, — говорил он, еле сдерживая гнев. — Замечательно, что ему все равно, победит его страна в войне или нет. Конечно, он ведь был всего лишь в лагере для интернированных лиц. Те, кто побывал в «Дахау», едва ли разделили бы его чувства. Оттуда обычно не возвращаются, да и нацисты, как правило, не склонны предоставлять бывшим узникам номера «люкс» и радиоэфиры».

Вудхаус слушал это, сидя в своем номере вместе с Этель и Бетти, которых доставили к нему из Франции, и, кажется, впервые осознавал, какую совершил глупость. Но кто же мог его отговорить? Рядом не было ни Этель, ни Леоноры... А сам он за долгие годы привык на любой заказ говорить только «да» и всегда, слышите, всегда работать для своих читателей! Думал, они волнуются, как он там, в Германии...

Наутро пришла встревоженная телеграмма от Леоноры: «Всеми способами останови, повторяю, останови трансляции». Увы, сделать было ничего нельзя: четыре записанных радиовыступления ожидали своей очереди.

Тем временем в Британии жгли книги о похождениях Дживса и Вустера. Библиотеки выбрасывали сочинения Вудхауса на свалку. Читатели слали проклятия. Черчилль, который пытался уговорить Америку открыть «второй фронт», рвал и метал, прилюдно называя Вудхауса продажной свиньей: эта сволочь все ему портила! Кое-кто даже полагал, что Вудхаусу куда лучше было бы оказаться тридцатью милями южнее «И-лага» — в «Освенциме»: по крайней мере сохранил бы имя и честь. Алан Александр Милн, автор книги про Винни-Пуха, заявил: «Наивность, непрактичность и безответственность завели Вудхауса слишком далеко», на что министр финансов язвительно заметил: «Человека, который так долго и изощренно уклонялся от уплаты налогов, едва ли можно назвать непрактичным». Палата общин рассматривала дело «предателя Вудхауса» на отдельном заседании, Би-би-си, государственная радиостанция, объявила, что никогда больше на ее волнах не прозвучит ни строчки из его произведений, а потом разразилась гневной отповедью. «Это история немолодого миллионера и его последней, самой крупной сделки — о продаже Родины, — надрывались репродукторы по всей Англии. — История чести и достоинства, проданных за мягкую постель в роскошном отеле. И пятьдесят тысяч наших соотечественников томятся в нацистских лагерях. Многих из них вы встретите в отеле «Адлон»? Они страдают, но не сдаются, ни один из них не пойдет на предательство. Им известно слово «Родина» и слово «честь». Их нельзя продать за 30 сребреников, запомните это, мистер Вудхаус. И пусть у вас и у ваших берлинских друзей земля горит под ногами».

Земля и вправду ушла у Вудхауса изпод ног. Правда, уже не в Берлине. План ведомства Риббентропа рухнул: им был нужен Вудхаус — честный британец, а не предатель и шпион. «Передачи прекратить, Вудхауса из Берлина убрать», — распорядился МИД. Так что когда под окнами британского парламента возмущенные лондонцы требовали лишить Вудхауса гражданства, он, ошеломленный и напуганный, бродил по поместью вдовствующей баронессы Анджи фон Боденхаузен неподалеку от Магдебурга. Баронесса прекрасно говорила по-английски, обожала книги Вудхауса и с радостью согласилась приютить его и Этель. «Я и подумать не мог... — растерянно говорил Плам, наслаждаясь изысканным обедом и рассматривая веймарский фарфор. — Я ведь встретил в Берлине так много старых друзей! Барон Равен фон Барникофф — я знал его еще по Голливуду — любезно одолжил мне в «Адлоне» 500 марок... И Вернер Плак, мой давний поклонник, такой приятный молодой человек — мы до войны много раз виделись в Беверли-Хиллз. Сейчас он, как я понял, работает в здешнем МИДе. Там был еще некто Пауль Шмидт, тоже такой обходительный, с прекрасным английским! Все они уговаривали меня выступить на радио...» «Господи, какой вы наивный... — вздыхала баронесса. — Плак — помощник Риббентропа. Еще бы у Пауля Шмидта был плохой английский: он личный переводчик Гитлера!»

Вудхаус понемногу оправился от шока и снова погрузился в свой привычный мир: прогулки, обеды, сочинительство. За окном сад с магнолиями и каштанами, ручная зебра баронессы и пони, любимица ее дочери, прелестной Рейнхильд. Здесь все, как в его детстве, — слуги, фамильные портреты, мерно стрекочущие часы в тишине анфилады залов и библиотека с томами английских классиков. Война представлялась чем-то далеким, несущественным. С лета 1941-го до весны 1943-го замок стал его домом, а семья баронессы — его семьей. Рейнхильд, похожая на фарфоровую статуэтку, звала его «дядюшка Плам» и с удовольствием слушала, как Вудхаус читает ей очередную главу из будущей книги или рассказывает о своем детстве.

...«У меня все так и было, — говорил он, кивая. — Дворецкие, камердинеры, хитрые служанки. Вудхаусы? О, это древний, почтенный род, из норфолкских рыцарей. Мои предки сражались при Эдуарде I и Генрихе VI. С одного из них Шекспир, говорят, писал своего Фальстафа. Дед бился при Ватерлоо, а отец служил в Гонконге. Он привозил оттуда чудные штучки. Правда... — Тут взгляд его затуманивался. — Его и маму я видел не то чтобы часто — быть может, раз в полгода. Мною занимались тетушки. О, сколько их было! Как я их ненавидел! Больше тетушек я ненавидел разве что собственное имя. Пелем Гренвилл — ну что это такое? Братьям моим достались не лучше: Филипп Певерилл, Эрнест Армин и бедняжка Ричард Ланселот Дин. Ну, Ланселот — хотя бы звучит гордо. А Пелем... Какое счастье, что вы зовете меня Плам! Так гораздо лучше, моя милая!»

...«Я собирался поступать в Оксфорд, - продолжал он за ужином, и благодарная аудитория — баронесса, две школьные подружки Рейнхильд и семейный доктор — с интересом внимала. — Не хотел бы хвастать, но в Далидже я был среди лучших учеников. И вдруг отец заявил, что на обучение нас всех денег не хватит, и отправил в Оксфорд только Эрнеста. Мы не разговаривали с тех пор с братом, — замечал он сухо. — Но отцу я, вероятно, должен быть благодарен. Кем бы я стал? Судьей, адвокатом... Одно точно: я никогда бы не стал писателем! Два года, как на каторгу, ходил на службу в лондонское отделение Гонконгско-шанхайского банка - там у отца были связи. Скука, доложу вам, смертная. Внезапно я обнаружил, что могу писать, и преизрядно! Меня стали печатать там и тут — фельетоны, заметки, комические куплеты, и в один прекрасный день я сказал банкирам прощальное «адью». Так погиб будущий финансист - и родился первоклассный комик!»

Иногда разговоры приобретали неожиданный поворот. «Скажите, Плам, как-то спросила баронесса. — Отчего в ваших сочинениях так оскорбительно мало места уделяется женщинам? Почти все ваши герои — холостяки, и о любви, кажется, не думают вовсе, будто ее и нет в нашем мире. Порой кажется, что они просто боятся прекрасного пола! А влюбленные — вместе с сочинительницами дамских романов, тетушками и синими чулками — высмеиваются иной раз так безжалостно! «Покажите мне прелестную женщину — и я покажу вам безжалостного Наполеона, кровавого тирана» — это ведь вы написали? И если бы я не была знакома с вашей очаровательной супругой, то подумала бы, что женщин вы боитесь...» Вудхаус со стуком отложил в сторону вилку: «Я серьезный человек, мэм, и полагаю, ваши фантазии не должны заходить слишком далеко».

Баронесса крайне удивилась бы, услышав, что часом позже мистер Вудхаус говорил серьезной тринадцатилетней Агате — подружке ее дочери. «Как-то, это было в Калифорнии в 1931 году, мой друг Фицджеральд свел меня с одной леди, ученицей модного венского доктора, Фрейда, — негромко рассказывал Плам, покачивая ногой. — Меня тогда мучила бессонница, и она вызвалась помочь. Я рассказал ей о своем детстве без утайки — и что же услышал в ответ? Оказывается, случай мой известен и широко описан! Ребенок, лишенный родительской ласки... Обычные следствия — тяга к сочинению разного рода историй; эмоциональная нестабильность, внимание к разговорам взрослых, хорошая память, любовь к порядку и все такое прочее. В особенности она упирала на то, что я с раннего возраста был лишен контакта с матерью, а это обычно ведет к подозрительному отношению к противоположному полу. Дескать, такие люди, как я, побаиваются женщин и предпочитают братские отношения с мужчинами. Я посчитал все это совершенно оскорбительным, вспыхнул и ушел. Но потом как-то слишком часто вспоминал ее слова. Вероятно, во многом она была права: я и вправду с трудом общаюсь с женщинами. Я влюбился в Этель, о да! Она была так прелестна! Но... наверное, слишком хороша для меня. И ей, вероятно, бывало скучно со мной. Да и в других, м-м-м, областях я, быть может, не так хорош, как ей хотелось. Поэтому я закрывал и закрываю глаза на ее бесконечных мужчин — всех этих летчиков, пианистов, актеров. Я вовсе не глуп и все прекрасно вижу! Что ж, если ей это доставляет счастье, пусть будет счастлива, и я вместе с ней!» Агата слушала приятный баритон «дядюшки Плама» и улыбалась. Его откровенность объяснялась очень просто: девочка ни слова не понимала по-английски. Говорить с ней было вес равно, что беседовать с Бетти.

Прогулки, крикет, новый роман, в котором ни слова про лагерь и про Берлин, но от которого баронесса хохотала так, что звенело фамильное серебро, — это было слишком прекрасно, чтобы длиться вечно. Из-за холмов вес чаще доносились взрывы — британские бомбардировщики прицельно били по железной дороге, а в соседней деревне вывесили черные флаги по случаю трехдневного государственного траура: под Сталинградом разбили армию генерала Паулюса. Вскоре благодаря хлопотам энергичной Этель немецкие власти разрешили Вудхаусам покинуть Германию и переехать в Париж. В день отъезда никто не мог найти Плама; наконец его отыскали и Этель остолбенела: она впервые видела мужа рыдающим.

Второй раз это зрелище предстало глазам следователя британской разведки «Ми-5»: в Париж из Англии прислали офицера, чтобы разобраться с «предателем». «За сотрудничество с нацистами вам грозит смертная казнь, — предупредил следователь. — Каждое ваше слово может быть обращено против вас». На четвертый день подробнейшего допроса Вудхаус не выдержал: всхлипывая, он принялся бормотать: «Я писатель! Я ничего не понимаю в политике! Я просто хотел поблагодарить своих читателей! Я совершил страшную, страшную ошибку - но я не предатель!» «Полный идиот и беспомощен как ребенок, — писал майор Куссен в докладе руководству. — Крайне чувствителен к любым формам лести. Не имеет никакого представления о политической ситуации. Глуп и наивен, но невиновен». Дело под грифом «Совершенно секретно» было закрыто.

...— Меня все равно арестовали, — рассказывал Вудхаус Милочке. — Так распорядился мэр Парижа, безо всяких на то оснований. Я отсидел две недели в тюрьме, потом из уважения к сединам меня перевели в больницу. Но место нашлось только... в родильном доме! Там, в окружении пищавших младенцев, я и сидел, писал очередную повесть... Вот так: начал войну в психбольнице, а закончил в родильной палате. Коллизия вполне в духе Вудхауса. Выпустили меня только по распоряжению Черчилля».

Много лет спустя Вудхаусу показали фотокопию этого распоряжения. «Имя Вудхауса воняет, словно гнилая селедка, — размашисто писал Черчилль британскому послу. — Мы бы предпочли больше никогда не слышать о нем. Но под арестом его держать не стоит. Не хватало еще сделать из него мученика. Если нужно, я сам напишу де Голлю. Если ему нет места во Франции, шлите сюда, и, если уж нет никакого закона, по которому его можно упечь, пусть живет в какой-нибудь глуши и не кажет носа. Или катится прямо в ад, если там вдруг ему найдется место». «И это старина Уинстон, — грустно приговаривал Плам. — А ведь мы были членами одного клуба, сколько раз пили вместе виски, играли в бридж... Какая роковая несправедливость!»

...О том, что он был прощен еще тогда, в 1945-м, Вудхаус так никогда и не узнал: архивы рассекретили после смерти писателя. В 1947 году, едва представилась возможность, они с Этель перебрались в Нью-Йорк и зажили уединенной жизнью. Он по-прежнему писал по книге в год и с радостью наблюдал, как забывается злополучная берлинская история — его книги снова выходят в Британии, теперь уже миллионными тиражами. На родину он так и не вернется — официальных гарантий, что против него не будет возбуждено дело, он не получил. На вручение рыцарского титула Пелем Гренвилл Вудхаус, поразмыслив, лететь отказался — доктора убедили, что в его возрасте лучше не рисковать. Умер он двумя месяцами позже, 14 февраля 1975 года, в палате госпиталя Саутгемптон, с трубкой в одной руке и неоконченным романом о замке Бландинг — в другой. Ему было девяносто четыре, и на могильном памятнике рядом с фамилией Вудхаус выгравированы имена его любимых героев — Псмита, мистера Муллинера и Дживса.

Этель прожила еще девять лет — в уединении наслаждаясь шерри, подбирая на побережье бродячих котов и рассылая издателям Вудхауса пространные записки, которые никто не мог разобрать. Однако на столетнем юбилее мужа она все-таки появилась. «Он был добрейшим, прелестнейшим человеком, лучшим из тех, кого я знала, — проскрипела она в микрофон. — Что сказать? Читайте его книги и не слушайте дураков». До собственного столетнего юбилея она не дожила всего год.