Предисловие к книге Сага о свинье

Пэлем Грэнвил Вудхауз родился в 1881 году, умер - в 1975-м. Молодость его похожа на молодость многих его персонажей: он - клерк, который пытается стать профессиональным писателем. Первые рассказы - для мальчиков, они печатались в журналах, и мальчики их любили. Потом он все больше пишет для взрослых, одного за другим создавая своих будущих героев. Первым был Псмит, 1910 год; в 1916-м появились Дживс и лорд Эмсворт. К тому времени Вудхауэ обрел немалую известность.

Успех пришел к нему после тридцати лет и больше его не покидал. Он был счастливо женат, немыслимо популярен, славился хорошим характером. Герои, переходящие из романа в роман, становились фольклорными, как Шерлок Холмс или герои Диккенса. Серии этих романов все чаще сравнивали с эпосом, применяя к ним слово "сага", а то и название "Одиссея".

Когда кончался шестой десяток лет, случилась беда. Вудхаузы отдыхали в маленьком французском городке. Там их застали немцы и, как подданных вражеской страны, отправили в лагерь для пленных. Вскоре их выпустили - по Женевской конвенции гражданских лиц нельзя держать в лагере после 60 лет. Уехать они не могли. Пленные англичане просили Вудхауза выступать по радио, и он выступал. В 1944 году, вернувшись во Францию, он узнал, что против него возбуждено дело, за "сотрудничество с немцами". Американский офицер Малькольм Магридж, позже - крупный журналист и мыслитель, написал после его смерти о том, как был к нему приставлен, пока ждали то ли ареста, то ли оправдания. Больше всего его поражало кроткое спокойствие старого писателя, давшееся нелегко: когда оказалось, что суда не будет, он пожил еще во Франции, а потом уехал в Америку, не в Англию.

Там, в Штатах, он поселился под Нью-Йорком, на острове Лонг-Айленд. в маленьком селении. С течением лет англичане перестали спорить о нем, толковать и подозревать. К Новому, 1975 году королева посвятила его в рыцари. Через полтора месяца, в Валентинов день (14 февраля), он умер, и на ближней почте приспустили американский флаг.

У нас его переводили в 20-х годах, довольно плохо. Как и Честертона, но с большим правом, его считали разудалым, бездумным юмористом. Главная ошибка - в масштабе, он казался довольно мелким.

Юмористом он все-таки был, хотя и не разудалым. Что до бездумности, тогда она бывала, совсем исчезла - позже, но об этом мы позже и скажем.

Потом издавать его перестали, по той же причине; а у себя в Англии он все явственней обретал славу классика. Хилер Беллок писал в середине 30-х годов, что он - "лучший из живых английских писателей". Тонкий и печальный Оруэлл восхищенно доказывал, что он - истинный школьник. Пристли называл его великолепным. Язвительный Ивлин Во напоминал и объяснял, что Вудхауз создает "идиллический мир, [...] который снова и снова будет спасать грядущие поколения от неволи, быть может - худшей, чем наша"

К.С.Льюис, преподававший именно в том Оксфордском колледже, где Вудхаузу дали в 1939 году почетную степень доктора, писал, рассуждая о словесности, что Чосер, Сервантес, Шекспир, Мольер сочетали умение развлечь с мастерством хорошего ремесленника, и прибавлял: "Мне кажется, что, с очень небольшими исключениями, только такие писатели и остаются". Прав он или не прав, но, при всей разнице масштабов Вудхауз - именно такой.

Романы о Бландинге (их одиннадцать, вернее - 10,5) заняли всю писательскую жизнь Вудхауза. Первый он издал в 1916 году, над последним - умер. Образ этого замка не давал ему покоя, вернее - давал покой, я он к нему возвращался. Предполагают, что он хотел описать замок, где гостил в детстве, с дядей, правда, тот был южнее - не в Шропшире, а в Сомерсете, неподалеку от Бата, популярного курорта. Один исследователь считает, что название местности и замка подсказала детская книжка Беатрис Потгер "Поросенок Бланд" ("The Pigling Bland", 1913); может быть, через годы, она навела и на мысль о свинье? Фамилии многих персонажей - Эмсворт, Бошем, Трипвуд - это названия деревень и коттеджей.

Первые лет пятнадцать романы этой саги были другими, во всяком случае - другим был лорд Эмсворт В 1916 году выходит "Что-нибудь эдакое", в 1923-м - "Предоставьте это Псмиту". Второй из них недавно издан у нас (пер. И Гуровой), очень советую его прочитать, тем более что именно там Бакстер швыряется вазонами; но увидите вы других героев, почти совсем балаганных. Конечно, балагана хватает и позже, однако с Кларенсом, графом Эмсвортским, произошло за 20-е годы примерно то, что произошло когда-то с мистером Пиквиком.

В своем трактате о Диккенсе Честертон пишет, что поначалу его герой смешон и глуп, ближе к концу - благороден и трогателен. У англичан в ходу слово "pantaloon" - Панталоне, второй клоун, простофиля. Таков лорд Эмсворт двух первых романов. В "Летней грозе" (1929) он немного другой, но, если бы ею все и кончилось, мы бы этого не заметили. А вот потом, от книги к книге, он явственно меняется. К нему все больше подходят слова Честертона о Пиквике: "Он [...] идет по жизни с той дивной доверчивостью, без которой нет приключений. За простаком остается победа; он берет от жизни больше всех. [...] Тот, кто достаточно мудр, чтобы прослыть глупцом, не будет обделен ни радостью, ни подвигом. Он сумеет веселиться в ловушке и спать, укутавшись сетью. Все двери открываются перед тем, чья кротость - смелее простой отваги. [...] Обстоятельства привечаю; его. С факелами и трубами, как гостя, вводят они в жизнь простаков и отвергают хитроумных".

Мечта о взрослом ребенке возвращается постоянно. Особенно велика нужда в ней после тех тяжких лет, когда из людей пытаются вытравить все детские черты, кроме послушания. Многие из нас помнят середину пятидесятых годов и то, что было дальше. Один жесточайший режим десять лет как рухнул, другой - только что пошатнулся, и во всем мире заново, как не было, создавали безгрешных изгоев, подобных хорошему ребенку Клоуны и юродивые Белля, герой Жака Тати, подростки Сэлинджера безотказно радовали нас. Культ подростка или очень молодого человека, начавшийся с Холдена Колфилда, распространился (скорее в литературе, чем в жизни) с невиданной быстротой.

Конечно, это был очередной миф. Подростки отличаются не только нетерпимостью к фальши, но и могучим, беспощадным себялюбием, а незыблемые правила, уйдя от взрослых, немедленно создают сами. Изгойство становится массовым; все мы это видели, да и видим, если у нас есть дети или внуки старше тринадцати лет. И неудивительно - человеческие страсти и слабости, какими были, такими остались. Те, кто надеется обойти их, строит ненадолго.

Конечно, люди, лишенные фальши и черствости, на свете есть, но это - не подростки. Не будем рассуждать о том, долго ли и часто ли бывают такими дети. Здесь нам важно другое: такими бывают старики. Однако, если речь идет о лорде Эмсворте, возникает новая загадка.

Как мы помним, Ивлин Во называл "идиллическим" мир Вудхауза. В чем же идиллия? Мир этот очень красив, но замки, парки, цветы действительно красивы, да и Лондоном восхищались многие. Все хорошо кончается - но в мало-мальски божеской жизни все кончается хорошо. Правда, ждать очень долго, зато, пока ждешь, есть слой чистой радости. Другое дело, "то и красоту, и этот слой надо увидеть; но они - есть, к они существенней, весомей, реальней всего остального. Религиозные философы учат, что зло - это черные дыры. у него нет "бытия".

И все-таки Ивлин Во прав, это - идиллия, далеко не только потому, что вместе с Вудхаузом мы видим мир глазами чистого, мирного человека. Тут неправды нет, она - в другом: "положительно прекрасные люди" сами собой не держатся. Эмсворта мучают властные сестры и практичный секретарь, покушаясь на его покой и волю. Живет он счастливо, но и страдает, как страдал бы ребенок. Время от времени он восстает, как подросток, и мы рады, отчасти - потому, что он при этом не звереет. Восстает он чуть ли не в каждом рассказе и романе. но Вудхауз упорно повторяет, что это - исключение: терпел-терпел - и довели. То же самое можно увидеть в рассказах об отце Брауне. Честертон снова и снова говорит, что кроткий священник "впервые" или "против обыкновения" стал грозным. Примем условность, поверим авторам - все же и лорд, и патер гораздо чаще терпят. Но разница между ними есть. Почему сохраняет кротость отец Браун, догадаться можно; как ухитрился не озвереть добродушный, но не слабоумныи же граф - неизвестно. Мы не знаем, что бывает, чего не бывает "на самом деле", но что-то люди подметили, что-то осмыслили. Взрослый человек, которого вечно поправляют, поучают, бранят, или сойдет с ума, или страшно озлобится, или нарастит толстейшую шкуру; бывает и все это вместе. Когда нас учат терпеть, чаще всего имеют в виду именно шкуру, бесчувственность. Лорд Эмсворт ее не нарастил. Конечно, сохранить мир и радость в таких обстоятельствах можно, но это - одна из самых трудных духовных побед. Уход - не считается, как ни прославлен он примерами, это - не победа, а смиренное признание того, что одержать ее невозможно. О том, чтобы она далась без усилий, нет и речи. А здесь получается, что Эмсвортский граф - святой по природе. Что же до мятежей, понять их нетрудно, но "в жизни" они уводят от мира и радости, все больше разрушая душу.

Однако именно эта условность, по-видимому - неосознанная, очень хороша для читателей. Рассказ обретает особую невесомость и переносит нас в райский, безгрешный мир, где особенно четко выделяется только одно зло - взрослость. Но и для взрослых приходит свой час, их мы тоже видим плачущими или радостными: вот - леди Констанс с будущим мужем, вот - леди Гермиона в своем счастливом браке. В таком мире нам видны цветы, слишком скромные для графского сада, и мелкие существа в траве. Другой граф, в другой книге, сидит в саду. "Почти сразу он увидел прекрасную улитку и стал смотреть на нее не мигая, но деятельно думая о том, как же они, совсем без ножек, передвигаются с вполне приличной скоростью". Тут приходит его друг, они беседуют.

"- Я смотрел на улитку, - сообщил лорд Аффенхем.

- Всегда смотрите на улитку, - одобрил его Мортимер. - Вот он, секрет счастливой и успешной жизни. Там, куда заглядывает улитка, не нужен врач.

- Вы о них думаете?

- Непрестанно.

- Я все гадал, как они устраиваются. Вот хоть бы эта. Несется вскачь У нее же нету ног!

- Видимо, сила воли".

Если взрослый ощутит тут "радость узнаванья", значит - ребенок в нем не умер.

Важнее другое: человек, совершенно забывший, как смотреть снизу, может очнуться. Именно на это рассчитывал Честертон, однако, мне кажется, ему это реже удавалось. Мир его тоже очень красив, он четче и ярче, но умилительности в нем меньше. Он трогал сердце радостью, и о нем писали, что его слова - "как звук трубы". С чем сравнить слова и фразы Вудхауза? Может быть, с шелестеньем трав, о которых пишет Мандельштам? Не знаю: но мало кто сказал так ясно, что святые острова - это Англия.

Чтобы снизить тон, опасно приближающийся к пафосу, поговорим о свинье. Одинокие и робкие люди часто привязываются к животным, нередко - с истинным благоговением, но не к таким же смиренным! Несчастная свинья стала символом отвратительного. А ведь она любит мыться, у нее хороший характер, и, главное, дети дружили бы с ней, но им не разрешают, поскольку к мифам о ее низости прибавляются мифы о жестокости.

А вот Честертон пишет в эссе о комнатных свиньях:

"Начнем с того, что свиньи красивы. [...] Очертания хорошей, жирной свиньи поистине прекрасны; изгиб ее бедра смел и груб, как поверхность водопада или контур тучи. Однако свинья хороша не только тем, что красива. Прелесть ее - в сонном совершенстве формы, которое сродни мягкой силе Южной Англии, где свинья и живет ."

Однако сам он такой свиньи не создал. Эта честь выпала Вудхаузу, которого он восторженно почитал.

Мистики и мыслители говорили, что мир - не машина и не организм, а произведение искусства. Иначе и быть не может, если верить в Творца. Некоторые шли дальше и уточняли, что он похож на игрушку. Во всяком случае, цветы и птицы похожи, словно их сделали для детей. А звери? Забудем, кто из них хищный, - и увидим, какие они смешные, красивые и неправдоподобные. В мире Бландинга царит свинья, но и других существ там немало, насекомых - и тех видно.

Вудхауз легко создавал рай из любого местечка, сколь угодно скромного; скажем, он часто возвращался в лондонский пригород Вэли-Филдз, где те же цветы, пчелы и собаки. Живя в таком же селеньице, только американском, неправдоподобно старый сэр Пэлем решил еще раз написать о своем любимом герое и начал "Закат в Бландинге". Над ним он и умер. Остались первые главы и сложные планы. Появляются какие-то дополнительные сестры, причем одна из них. Диана, - ничуть не властная. Однако что-то в романе не сходилось, он явно не получался. Наверное, как в его книгах, сюжет был точен - этот роман в его жизнь не укладывался. Но ощущение детского рая там есть.

Бессмертным здесь, на земле, Вудхауз стал без оговорок. Англичане в этом не сомневаются, даже если слишком взрослы, чтобы его читать. Все тот же Честертон пишет о том же Диккенсе: "Никто, кроме англичанина, не изобразит демократию свободных и все же смешных людей. В странах, где за свободу проливали кровь, чувствуют: если человека не изобразишь достойным, его сочтут рабом. Истинно велик сделавший для мира то, чего мир для себя не сделает".

А у нас? В 20-х годах Вудхауза легко вписали в контекст незрелой вседозволенности, и печально ошиблись. Он безупречно чист и нравственно строг. Другое дело, что он добр - но кодекс у него исключительно четкий. Один исследователь заметил, как любит он священников и полицейских (чтобы не огорчиться, вспомним, что это английский полисмен, напоминающий няньку, а не жестокого или тупого самодура). "Неприличия" он не допускает, все любовные линии - чище, чем в рыцарском романе. Прошло много лет, и он возвращается к нам.

Что же мы сделаем с ним? Кто-то отмахнется, это естественно, недаром нас так долго учили быть взрослыми, хотя и безответственными. Кто-то развлечется, это хорошо. Наконец, кто-то умилится во всех смыслах этого слова. Это совсем хорошо, но возможно ли. Послали к нам Толкина - мы приняли ненависть к злу за беспощадность к "плохим" и притчу о победе слабых превратили в военную игру. Послали Льюиса - мы его причислили к тем же кровожадным борцам, а иногда, что еще ужасней, - к писателям для "интеллектуальной элиты". Такого с Вудхаузом случиться не может, безвредность его обеспечена надежней, чем у Честертона: классик или не классик, а все-таки дешевый юморист. О жестокости нет и речи. Словом, кажется, что его никак не перетолкуешь. Но кто знает? Посмотрим.