Честертон когда-то сказал о Диккенсе, что у него было много комедий и одна трагедия. У легкого и кроткого Вудхауса комедий было не меньше, но и трагедия была, мы еще о ней поговорим.
Родился он в одном из тех семейств, которые не знаешь, куда и причислить - к среднему классу или к аристократам. В его романе "Рад служить" про бедного поклонника богатой девицы спрашивают: "А он не мог бы стать графом?" - и отвечают: "Мог бы, если бы убил пятьдесят семь родственников". Система майората порождает множество "мистеров", у которых родственник, глава рода, - граф или хотя бы баронет.
Маленький Пелем часто жил у теток, мужья которых были священниками. С одним из них он гостил в замке, который намного позже описал как Бландинг, владение своего любимого Эмеворта. Вероятно, тети были властные, и Вудхаус, сохранивший все лучшее, что есть в детстве, сохранил и грустное: очень боялся категоричных заботливых женщин. А вот священники в его книгах - хорошие, ханжи у него миряне, большей частью - из сект, склонных к экстазам. Чутье, охраняющее детей от фальши, сохранилось у него на всю жизнь.
Учился он в Далиджской школе. Этот пригород тоже запал ему в душу - много раз он описывал его под именем "Валли-Филдз". История школы очень интересна, возникла она в XVII веке, захирела, возродилась и к тем годам, когда там был Вудхаус, считалась одной из лучших. Позже, служа в английском отделении Гонконгского банка, он стал писать детские повести, где называл ее "Wrykin" (произносится, вероятно, "Райкин").
Повести имели успех, но бросить службу позволили только либретто комических спектаклей, которые назывались по-английски не "маленькими операми" - опереттами, а музыкальными комедиями. Из каких-то полупонятных соображений так стали называть оперетты в советское время, поэтому словосочетание вряд ли привьется; зато в сокращенном виде, да еще не переведенное, прекрасно привилось: мюзикл. Писал он для американских композиторов, почти все время жил в Америке, в 1915 году - счастливо женился на женщине с трехлетней дочкой. Примерно тогда же, в середине 10-х годов, он обрел огромную популярность.
К 1919 году, когда он надолго вернулся в Англию, уже существовали его бессмертные герои - Дживс и Вустер, лорд Эмсворт, Псмит. Правда, они еще были похожи на героев немого фильма, да и на персонажей тогдашней юмористики, но читатели ощутили, что появился поистине дивный писатель. Немно позже, в начале 20-х, молодая Дороти Сэйерс, создавая лорда Питера Уимзи, сплавляла Дживса с Берги Вустером, и этого не скрывала.
Двадцать пять лет Вудхауса нежно любили. Суровый Беллок назвал его "лучшим из нас", "мастером нашего цеха". Оксфорд присудил ему докторскую степень, а один из популярнейших журнал поместил отчет о том, как добрые его герои голосовали "за", злые и низменные - "против". Среди добрых - Императрица, любимая свинья лорда Эмсворта, в отчете - Imperatrix, там все по-латыни.
Сам он, навсегда оставшись ребенком, именно так делил людей: злые (те, кто давит на других) и добрые (те, кто не давит). Как ребенок, он очень легко относился к вранью, любовался четой мошенников, Елеем Моллоем и женой его, Долли, даже шантаж не осуждал - благороднейший, мудрый Дживс сплошь и рядом именно так вызволяет своего хозяина. Казалось бы, еще немного - и цинизм; но, против ожиданий, его рассказы и романы исключительно чисты. Немного позже Малькольм Маггеридж писал о нем: "Он просто светится добродетелью (goodness), и основана она на невинности". Вудхаус никогда не допустил бы, чтобы, как говорят в одном его романе, "секс поднял свою гнусную голову". Мало того - у его любимых героев истинно рыцарский кодекс. Бедный Берти только и делает, что жертвует собой; в романе "Фамильная честь Вустеров" он - герой во всех смыслах слова, хотя слабее, смешнее, инфантильнее его нет на свете человека. Ранний poман "Неудобные деньги" - просто песнь о благородстве: и герой и героиня беспрерывно отказываются от наследства. Читая его, вспоминаешь фильм, где на вопрос: "Почему нельзя читать чужие письма?" - отвечают: "Нельзя, и все".
Но и этого мало: он, не судивший жуликов, благоговейно любит закон. Критики заметили, что у него много прекрасных священников и полисменов. Пасторам, пишет один из них, он "особенно благодарен". Это верно, а про полицейских - не совсем. Есть у него и надутые дураки, а французские ажаны - чудовищны, как советское начальство. По его мнению, они служат не закону, а бюрократическому абсурду. Правда, он от них натерпелся.
Единственная трагедия случилась в такое время, на таком фоне, что слово это кажется кощунственным. Но тогда и "Гамлет" - не трагедия, его же не водили на расстрел и не морили голодом. Вудхаусы часто жили во французском городке Ле-Тукэ. Весной 40-го года они пытались уехать оттуда, но не успели. 9 июня немцы их арестовали, по достоверным сведениям - когда Вудхаус играл в гольф, по недобрым слухам - когда он кутил с друзьями (то есть плевал на Францию, а немцев - ждал). Пожилых англичан с китайским мопсом увезли в Германию. Вскоре Вудхаус оказался в каком-то узилище для гражданских лиц. Там он писал письма другу, надеясь отдать их по освобождении, и отдал, и тот издал их, а мы, читая, узнаем обстановку советской больницы - грязь, грубость, испорченный душ, огромные палаты (это был прежде сумасшедший дом), подозрительный компот в баках. Конечно, главное сходство - в полном бесправии. Однако Вудхаусу удалось раздобыть машинку, и он писал едва ли не самые веселые романы - "Дядя Динамит", "Полная луна", "Деньги в банке", "Весенняя лихорадка". Узнал он и прекрасных людей, один из которых стал прототипом героя "Денег в банке" и романа "Что-то не то" (1957), лорда Аффенгема. Словом, трагедией были не бытовые неудобства и даже не тяготы плена.
Ему предложили говорить по радио. Тут - тоже версии: одни считают, что в 60 лет, как предписывает конвенция, его "сняли с довольствия", и пришлось зарабатывать; другие (это достоверней) - что просто предложили. Он согласился. Текстов я не читала, скорее всего, их нет, но как бы ни разбирали все это в годы травли (скажем - по свидетельствам слушавших), ничего "профашистского" или "пронацистского" найти не удалось. Он смешно рассказывал о себе, о компоте и душе, посмеивался над немцами, читал куски из романов. Пленные радовались; американцы, поймавшие эту волну, скорее жалели его, а вот англичане - не простили.
Пришел 1944 год, Вудхаусы кинулись в Париж, где их ждала Угроза ареста. К ним приставили английского офицера, и оказался им Малькольм Маггеридж, позже - известный христианский журналист. Вспоминая об этом в 80-х годах, он и написал, что Вудхаус светился. Набожного Маггериджа удивляла его кротость. Вудхаус очень страдал, но непросто "терпел" и не смеялся над собой тем нервным смехом, который так часто свидетельствует о больном самолюбий, а был именно кротким - не утомлял своей бедой, радовался чему мог, утешал жену и своего стража. Тем временем Англии его обличали, во Франции - "принимали меры", даже посадили ненадолго.
Кроме падчерицы и ее мужа, защищали его Ивлии Во, написавший целую серию статей. Дороги Сэйерс, подчеркивавшая его наивность, и Оруэлл, который писал: "Нравственные взгляды Вудхауса. - Н. Т.) остались такими, как у школьника, а по школьному кодексу военная измена - очень большой грех. Все это он делал по исключительной своей простое. Никакой политики у него нет, тем более - "фашистских тенденций". У него вообще нет тенденций..." ("В защиту П.Г.В.").
Писал и Вудхаус, правда - в письмах: "Конечно, надо было понять, что чистое безумие - пользоваться их радио даже для самых невинных штук. А я не понял. Видимо, тюрьма искушает разум". Это упрек себе, но есть и упреки другим. Он, казалось бы - абсолютно добрый, с невыносимой горечью повторяет: "Были бы там сами!" Вменили ему только, то, что он сам вменил себе - использование немецкой аппаратуры. Однако он не вернулся, уехал в Америку, в 1959 году - купил дом на Лонг-Айлеиде, в маленьком селении Резенбург. Он издал свои "военные книги", написал еще двадцать девять, а тридцатую, снова о лорде Эмсворте, не дописал. Совсем незадолго до смерти он стал "сэром". Поневоле вспомишь Розу Макколи, которая стала кавалерственной дамой - и тут же умерла (1958). Они вообще похожи, даже родились в одном году, но это другая тема.
Там, в Англии, Вудхаус давно признан классиком, а у нас - нет. В 20-х годах его издавали, в 1928 году - даже несколько книжек сразу. Популярным он стал только среди таких людей, как Стенич или Эйзенштейн. Любили они в нем никак не чистоту даже не простоту, а примерно то самое, что заново полюбили теперь, - вызов тяжкой серьезности. Честертон, проповедник и пророк, был для них чем-то вроде нынешнего, особенно лихого модерниста. Что уж говорить о Вудхаусе!
Переводы тех времен иногда - плохие, всегда - упрощенные. На самом деле Вудхауса можно читать как пособие по стилистике и даже по английской словесности, он прострочен аллюзиями. Прочитав его в 1946 году, я сорок с лишним лет думала, что перевести его невозможно, а сравнительно недавно - все-таки попробовала, но сага о Дживсе и Вустере так мне и не далась. Англичане восклицают: "Оу, перевести его нельзя!" Может быть, и нельзя; во всяком случае - трудно, причем одним трудом тут не возьмешь не возьмешь и одним вдохновением. Почему же мы все-таки пытаемся? Кто как, а я - потому, что верю в целительную силу слова.
Когда Вудхаус был молодым, Надежда Александровна Тэффи {описала очерк о "круглом дураке". Это не обычный дурак, у которого "ветер в голове", а обстоятельный, солидный, круглый, "как будто корова языком облизала". Он все знает, у него все сходится.
Всякий раз, если учат и вещают в таком духе, возникает протест, исключительно приятный, но и достаточно опасный. Чуть зазеваешися - он порождает цинизм и глумливость, люди пугаются, шарахаются к назидательности, и так далее. Льюис считал, что это очень удобно для чертей: мы мечемся или бьем друг друга, а они рады. Действительно, и цинизм, и всеведение - свойства духовные, бесовские двойники высоких духовных даров. Сейчас и здесь нам важен тот дар, который так страшно искажается в цинизме. Назвать его нелегко, некоторые называют "истинностью", некоторые - "свободой", тут же объясняя, чем отличается она от своего гибельного двойника.
Много хороших вещей держится им - достоинство (но не важность), смех (но не глумливость), радость (но не бравурный оптимизм), терпимость (но не безразличие), доброта (но не та, мирская, которая сводится к непрошеной и суетливой опеке). Поразительно, что все это можно увидеть у нас. По логике должны были вымереть все такие люди, но нет - они появляются, их все больше. Мои нынешние студенты свободнее в этом смысле, чем ленинградские филологи университетского золотого века, который длился примерно с 1945 года по 1949-й. Конечно, очень просто сказать, что легко быть свободным, если тебя не держит истина или нравственность; но я этого не скажу, потому что у лучших (собственно, о них и речь) истина и нравственность прекрасно сочетаются со свободой; это категоричность и законничество не могут с ней сочетаться. Да, издержки велики, откат - всегда преувеличен, но без этой мнимой беспринципности как пробьются сквозь фальшь единственные святыни, Бог и человек?
Проповедников и апологетов я очень люблю, беспрерывно перевожу, у них нет "идеологии", но поучения так надоели, что я прекрасно понимая тех, кто отмахивается от Льюиса, Татуэлла, даже легкого Честертона. Легкий-то он легкий, но именно его мгновенно превращают в воинственрого идеолога. Он почти не виноват ("почти" - потому что христианину можно бы и не славить так упорно реальный, не метафорический меч). Виноваты те, кто пытался все заморозить. Удержимся от той крайности, которую Льюис в "Кружном пути" назвал Югом (там бродит Блудильда, отгнивают ноги, а дальше лежат Темь, Топь и Черномагия). Но то, что она на свете есть, не причина идти на Север, к Люту, Спесильде и отцу Углу, который не щадит ни себя, ни других.
Чтобы удержаться посередине, на царском пути, хорошо видеть, что свобода и самое простое, детское добро - не противоположны. Если в нашем веке кто-то показывает это лучше, чем Вудхаус, я бы хотела такого писателя прочитать. "Показывает" совсем не подразумевает "намеренно", он никогда никого не учил, он просто такой. Честертон писал, что веселье и чистота сочетаются в раю; современный апологет Питер Крефт - что там сочетаются покой и воля {если перевести его слова, выйдет именно так). Блаженны чистые сердцем, они это видят и пытаются передать. Прежде всего, они сами такие, и как-то это сказывается даже если другим невыгодно видеть их свечение. Многие не захотят - а примут. Что же до тех, кто свободен, хотя и не особенно чист, они обрадуются, им станет легко, как с человеком, с которым не нужно корежить себя враньем или подавленно злостью.
Пустыня Исхода, в которой мы сейчас живем, лучше Египта для одних, хуже - для других. Литовские священники любят проповедь-тест: подумайте, кем бы вы были на Голгофе? Теперь часто гадаешь, что мы делаем в этой пустыне - поддерживаем руки Моисею, поклоняемся тельцу, скорбим о рабских пайках? И, только я об этом подумаю, само собой возникает что-то вроде мысли: свойства, которые мешали тогда идти, - низкие или, как часто говорят, некрасивые. Казалось бы, запомни чудеса, положись на них, хотя бы поблагодари - но нет. Однако те, кто родился там, подрастал и вошел в Обетованную землю, тоже были разные, недаром жизнь в Книге Судей так похожа на нынешнюю чернуху. Многие учились "гибельной свободе", а кто-то - другой свободе, доброй. Очень может быть, что обрести ее помогала радость, она ведь была в этой пустыне, и еще какая.
Психологи пишут и пишут, как опасно недополучить радости в детстве; некоторые считают, что это важнейший корень беспощадности. Но если говорить о взрослых, споры о том, страдание или радость - мегафон Божий, никуда не приведут. Здесь не "или" - "или", здесь - четыре возможности. Да, страдание - мегафон (сказал это Льюис), но если его не примешь, оно тебя разрушит. Да, "от счастья и славы безнадежно черствеют сердца"; но у кого-то, наоборот, они оттаивают и расцветают. Кажется, Бунин говорил Одоевцевой, что страдание улучшит хорошего человека, ухудшит плохого. "Хороший" и "плохой" - слова условные, человек многослоен и бездонен, но все-таки есть люди, повернутые к добру, и люди, повернутые только к себе. Вероятно, людей доброй воли улучшают и счастье, и страдание. Вудхаус описывает мир, просто пропитанный счастьем.
Конечно, нельзя предлагать это тем, кому действительно плохо - по обстоятельствам, не по капризам. Но ведь таких людей меньше, чем думают. Наверное, я преувеличиваю, я слишком люблю Вудхауса, но так и кажется, что он - неотделимая часть того университета, о котором говорит Пушкин. Вот уж кто поистине мудр, а пишет, что страдание - только школа, университет же - счастье, даже здесь, на земле.
Лучшие возрасты жизни, детство и старость, умеют его воспринять, и оно их не портит. Наоборот, с детьми и со стариками что-то не в порядке, если они не радуются. Эмсворт или Вустер живут в раю, как дети: улитки, цветы, еда, животные, только кто-нибудь властный мешает, но они (вместе с Вудхаусом) не желают ему зла. Сестра кроткого лорда, леди Констанция замучила его, как тетя Агата - Вустера, но ни ему, ни Вудхаусу в голову не приходит, что ее надо наказать. Наоборот, Вудхаус очень доволен, когда его "взрослым и важным" выпадает детская радость. Он никогда не наказывает и от Бога им наказаний не ждет (вот бы поучиться нашим неофитам). Самый крохотный рассказ об Эмевортском графе - такой: "Когда Кларенс, девятый граф Эмевортский, окончит приятную и долгую жизнь, он, разместившись на облаке, услышит голос верного Биджа:
- Нектару, милорд? Амброзии?
- Э? А, Бидж! Здравствуйте, здравствуйте. А вот скажите, Бидж, что это у меня?
- Арфа, милорд. На ней играют.
- А? Что? Играют?
- Непременно, милорд. - Вот как!.. Неужели все? - Все, милорд.
- И Констанция? И Бакстер? Галахад? Сэр Грегори? - Да, милорд.
- Удивительно! Ну, что ж, научите меня. - Сию минуту, милорд".
Пока мы готовили первые книжки нашего издания, в "Книжном обозрении" появилась статья Т.Александровой о бландингской саге, выпущенной одним издательством (точнее, двумя: "Псмит" - раньше в "Тексте", "Сага о свинье" - недавно в "Бук чамбэр интернешнл"). Автор пишет: "...книжки Вудхауса - именно то, что больше всего нужно одуревшему и одичавшему россиянину. Нам, как говорил один из персонажей в пьесе Маяковского, сделают красиво, смешно, благородно, спокойно, радостно. И никаких тебе моралей и тенденций - буде сам не захочешь их извлекать из закрученных, но бесхитростных историй. Впрочем, все это при одном условии - если вы любите именно изящную словесность".
Я полностью с этим согласна. Согласится ли читатель - это уж его дело, его свободный выбор.
Н.Трауберг