Поднимается занавес, слышен отдаленный оркестр играющий Маттинату Леонкавалоса. Сцена практически темная. Только сзади поступает свет через два больших французских окна. Через них мы видим залитое луной Средиземноморье, неуловимый контур крутого морского побережья, мерцающие огоньки вдоль причалов и эспланад, и здесь и там тусклый отблеск немногочисленных светящихся окон. Далеко мигает с перерывами маяк. Внутри затемненной комнаты три черные тени вырисовываются в лунном свете окон; зажженные кончики трех сигарет пробивают мрак. Длинная пауза. Практически до смущения длинная. И как только хочешь узнать произойдет ли вообще что-нибудь, мужской голос нарушает тишину.

МУЖСКОЙ ГОЛОС: Когда вы замолкаете, Сендор, на шестьдесят непрерывных секунд, что-то не так. [Видно как одна из теней поднялась и проследовала к правой стене. Мы слышим щелчок электрического выключателя и тотчас сцена заливается теплым светом нескольких электронных подсвечников и канделябровых ламп. Свет дает нам увидеть, что комната прекрасно обставлена в стиле Итальянского Ренессанса. Один небольшой шаг назад подводит к возвышающейся части, которая простирается на всю ширину комнаты. Позади нее расположены Французские окна, сейчас закрытые, с балконами за ними. Недлинный ряд шагов направо подводит к лестничной площадке и к двери в спальню свиты. Один шаг налево ведет к двери в приемную и к остальным помещениям замка. Занимая правую стену в нижней части комнаты, расположился камин со ступенчатым дымоходом. Возле него стоит длинный стол. Слева — величественное пианино. Далее пианино, на левой стене дверь в другую спальню. Все эти двери закрыты. На пианино, ближе к центру расположилась маленькая подставка с телефоном на ней. Везде удобные стулья. Резной потолок освещен. В целом комната отражает богатство и красоту. Говорящий, тот, кто только что зажег свет в комнате, высокий и полный мужчина средних лет. Его зовут Менскай. Он в обеденном жакете, так же как и два его компаньона, Сендор Тюрей, сидящий в центре, и Альберт Адам, находящийся возле пианино. Тюрей так же среднего возраста, но выглядит моложе и менее полный чем Менскай. Взгляд мельком создает о нем впечатление значимой и динамичной персоны. Он носит монокль. Альберт Адам задумчивый, милый юноша только на пороге зрелости. Отдаленный оркестр перестает играть. Менскай снова усаживается справа от Тюрея, и говорит.] О чем вы думаете Сендор?

ТЮРЕЙ: Я думал, как необычайно сложно начинать пьесу. Это вечная проблема как представиться.

АДАМ: Я полагаю это должно быть сложно.

ТЮРЕЙ: Это дьявольски сложно. Поднимается занавес, полная тишина во всем театре, люди выходят на сцену. И что потом? Это вечность — иногда требуется более четверти часа пока аудитория поймет, кто есть кто и что они все в целом.

МЕНСКАЙ: Никогда не встречал таких. Можешь ты забыть о театре хоть на минуту.

ТЮРЕЙ: Нет. Вот почему я такой хороший драматург.

МЕНСКАЙ: Ты не можешь быть счастлив и пол часа, если не разговариваешь о работе. Жизнь не только театр.

ТЮРЕЙ: Нет, только — если ты пишешь пьесы. Ты знаешь, что Альфонс Даудет сказал в своих «Мемуарах»? Когда он стоял возле постели умирающего отца, все о чем он мог думать это какая из этого получится замечательная сцена для представления.

МЕНСКАЙ: Глупо позволять работе становиться навязчивой идеей.

ТЮРЕЙ: Ну, это театр для тебя. И мучительнейшая вещь в мире для мозга — начало игры хуже всего. Возьмем эту сцену, например. Мы трое — занавес поднимается и видны трое обычных мужчин в обычных обеденных жакетах. Как кто-то узнает, что комната, где мы сидим, одна из комнат замка? И как они узнают кто мы такие? Если бы это была пьеса, мы должны бы были начать длительную, бессмысленную беседу о множестве совершенно неинтересных вещей — под аккомпанемент хлопающих сидений — пока аудитория наконец то определит кто мы.

МЕНСКАЙ: Ну? Почему нет?

ТЮРЕЙ: Подумайте, насколько проще было бы, если бы мы отбросили эту чепуху и просто представились? [Он поднялся и обратился к аудитории.] Добрый вечер, дамы и господа. Мы трое прибыли сегодня вечером, чтобы провести пару недель в этом замке. Мы только что пообедали, и это было замечательно, учитывая превосходное шампанское. Меня зовут Сендор Тюрей. Я драматург. Я пишу вот уже тридцать лет. И у меня неплохо получается. Я кланяюсь и отхожу назад, оставляя сцену для тебя.

[Тюрей отходит и МЕНСКАЙ выходит вперед и обращается к аудитории.]

МЕНСКАЙ: Леди и джентльмены, меня зовут Менскай. — Я тоже драматург, и долгие годы сотрудничаю с этим джентльменом. Мы, вероятно, самая знаменитая фирма в этом деле.

ТЮРЕЙ: Обращайтесь к Менскаю и Тюрею за комедиями, фарсами и опереттами. Гарантируем, вы будете удовлетворены.

МЕНСКАЙ: Я, тоже имею успех в этом деле.

ТЮРЕЙ: Который подводит нас –

МЕНСКАЙ: - к оставшемуся члену трио.

[Они указывают на АДАМА, который поднимается и обращается к аудитории в подобной манере, но с большей робостью и совсем не с их уверенностью.] АДАМ: Последний и наименьший. Я, леди и джентльмены, Альберт Адам. Мне двадцать пять лет, и я сочиняю музыку.

ТЮРЕЙ: Также очень хорошую музыку.

АДАМ: Я создал музыкальное сопровождение к последней оперетте этих двух милых джентльменов. Мое первое достижение. Они открыли меня. Без них я ничто. У меня нет родителей, нет репутации, и нет денег.

ТЮРЕЙ: Но – он молод.

МЕНСКАЙ: И талантлив.

АДАМ: И влюблен в примадонну.

ТЮРЕЙ: Тебе не следует говорить им это. Аудитория считает неоспоримым фактом то, что молодой композитор влюблен в примадонну. Это традиция, не так ли?

АДАМ: Хвала Небесам.

ТЮРЕЙ: Во всяком случае, вот это мы. Свободные, наконец то, от грязного мира притворства; вдали от досягаемости легкоранимых актеров и обидчивых управляющих. Чего же более, ничто не побеспокоит нас. Наша оперетта закончена и не занимает наши умы. Кроме того, сейчас лето. Погода идеальна, ночь великолепна, море –

МЕНСКАЙ: Ну? Что там насчет моря?

ТЮРЕЙ: Оно мокрое. И мир есть мир. Ну, что скажете. Не было бы это простейшим способом начать игру?

МЕНСКАЙ: Очень грубо. Если бы это было так, любой дурак мог бы писать пьесы.

ТЮРЕЙ: Очень многие пишут. Ты должен это знать. Но ты видишь как нелепо это просто.

МЕНСКАЙ: Хорошо, хорошо. Ради бога, прекратим разговоры о работе. С меня довольно. Оставим это назавтра.

ТЮРЕЙ: В любом случае, это был великий день – и мы должны запомнить его – 12-е августа.

МЕНСКАЙ: Пятница.

ТЮРЕЙ: И что из этого.

МЕНСКАЙ: Мне жаль, что это так.

ТЮРЕЙ: Не причитай как старушка.

МЕНСКАЙ: Никто не должен прибыть куда-нибудь в Пятницу.

АДАМ: Какая разница – Пятница, Суббота, Воскресенье — жизнь всегда прекрасна.

ТЮРЕЙ: Мой неудачный день вторник. Кроме всего прочего [Указывает на МЕНСКАЯ], он родился во вторник. Во времена, я в это верю, Второго Крестового Похода – МЕНСКАЙ: Хорошо, посмотри на все это на нашем примере. Сегодня небольшой набор неудач. Полдень – задержка – связанная с неистовой грозой. Перенесемся на час назад. Начало полудня — переехали собаку. Опять задержка. И когда мы прибыли, кто был снаружи? Наш величественный хозяин. Кто еще? Все. Все ушли на пикник. Пятница! И прекрасная, уникальная, наша великолепная примадонна, где она? Также ушла на пикник. Придет ли она домой сегодня вечером? Нет. Когда ее ждать? Никто не знает. Пятница!

ТЮРЕЙ: О, она вернется.

МЕНСКАЙ: Ну, это событие не внесет исправлений в пятничный отчет, так как оно произойдет в субботу.

АДАМ: А мне предстоит ждать целую ночь, чтобы увидеть ее. Как это мучительно.

МЕНСКАЙ: Всего лишь Пятница.

ТЮРЕЙ: Так, теперь послушайте меня. Я преподнесу вам свою версию событий этого дня. Полдень — завтрак в столице включал несколько действительно восхитительных чашек кофе. Пока мы ели, немного моросил дождь. Результат: совершенная дорога, нет пыли. Мы ранили собаку — но наша пятничная удача помогла. Собака чудом пришла в себя и, когда мы последний раз ее видели, она сидела и спокойно поглощала еду. Мы прибыли сюда с опозданием на несколько часов. Но это же удача. Никто в доме не мешает уставшим мужчинам общаться. Чего же более, пообедали вкуснейшим цыпленком, какого я когда либо пробовал.

МЕНСКАЙ: Я ненавижу кари.

ТЮРЕЙ: Да ну! Теперь, в заключение, позвольте мне преподнести Вам венчающий факт благоприятной фортуны этой волшебной пятницы. Комната соседняя с этой — принадлежит Илоне.

АДАМ: Что!

ТЮРЕЙ: Да! Через эту дверь можно попасть в комнату прекрасной уникальной примадонны. И я смог устроить это для нас. Неправда ли большая удача.

МЕНСКАЙ: Для него.

ТЮРЕЙ: Нет, нет. Для всех нас. Когда композитор счастлив, он создает хиты. Когда примадонна счастлива, она редко плохо поет. И либреттисты собирают гонорары от полученных триумфов.

МЕНСКАЙ: Грубое животное. У тебя нет романтики в душе.

ТЮРЕЙ: Но у меня есть средства на банковском счете, что намного важнее…..

Занавес поднимается, и слышно, как где-то далеко оркестр играет романс «Рассвет» Леонкавалло. На сцене темно, лишь слабый свет пробивается сквозь стеклянные двери в глубине сцены. Мы видим посеребренное лунным светом Средиземное море, смутные очертания крутых берегов, мерцающие огни вдоль полосы пристани и слабое сияние горящих окон. Вдали маяк напоминает о своем существовании подвижными лучами света. В комнате угрожающими призраками нависли три тени, порожденные лунным сиянием. Черноту ночи пронзают лишь три точки горящих сигарет. Пауза. Она длится неприлично долго. Терпение на исходе, и в этот момент тишину ночной комнаты нарушает мужской голос.

ГОЛОС. Когда ты замолкаешь хотя бы на минуту, Сандор, я чувствую, что что-то не так. [Одна из черных теней поднимается, пересекает комнату и подходит к правой стене. Щелкает выключатель, и сцену мгновенно заливает мягкий электрический свет, излучаемый бра и канделябрами. Комната, предстающая нашему взору, отличается великолепием убранства в стиле итальянского Возрождения. Вдоль задней стены – невысокая ступень, а за ней – закрытые стеклянные двери, ведущие на балкон. Небольшой лестничный пролет справа увлекает к небольшой площадке с дверью, за которой находятся спальные комнаты, а слева опять-таки небольшая ступень ведет в холл и остальные апартаменты замка. По правой стене уютно расположился превосходный камин с величественно возвышающейся трубой, а перед ним - длинный стол. Слева мы видим огромный рояль. Чуть позади спряталась дверь во вторую спальню. Все двери закрыты. Ближе к центру комнаты разместился небольшой столик с телефоном. Повсюду расставлены мягкие удобные стулья. Балочный потолок потрясает великолепной резьбой. В целом, комната оставляет ощущение красоты и роскоши. Нарушившим тишину и темноту комнаты оказывается крупный дородный мужчина средних лет по фамилии МАНСКИ. Он, как и оба его собеседника, одет в смокинг. Один из них - САНДОР ТУРАЙ – устроился в центре комнаты, а второй – АЛЬБЕРТ АДАМ – занял место возле рояля. ТУРАЙ тоже средних лет, но менее тучный, и оттого выглядит более моложавым. Его пронзительный взгляд выдает в нем человека влиятельного и решительного. В доказательство своей значительности он держит в руке монокль. АЛЬБЕРТ АДАМ предстает в виде мечтательного молодого человека с красивыми чертами лица, в котором только начинаются просыпаться признаки мужественности. Оркестр вдали затихает. МАНСКИ усаживается справа от ТУРАЯ и продолжает вопрошать.] – Так что у тебя на уме, Сандор?

ТУРАЙ: Я вот подумал, как это сложно - начать писать пьесу. Это извечная проблема: как представить основных действующих лиц.

АДАМ: Да, это, должно быть, совсем непросто.

ТУРАЙ: Да это чертовски сложно! Занавес поднимается, во всем театре наступает полнейшая тишина, актеры выходят на сцену. А что потом? А потом – целая вечность, и иногда эта вечность продолжается не менее четверти часа, прежде чем становится понятно, кто есть кто и кому какая роль отведена в пьесе.

МАНСКИ: Никогда в жизни не встречал таких одержимых людей! Ты можешь забыть о театре хотя бы на минуту?

ТУРАЙ: Не могу. Именно поэтому я и стал великим драматургом.

МАНСКИ: Ты несчастен, если хоть полчаса не говоришь о своем возвышенном ремесле. Театр – это еще не вся жизнь.

ТУРАЙ: Как раз вся, если пишешь пьесы. Знаете, о чем поведал Альфонс Доде в своих «Мемуарах»? Когда он стоял у смертного одра своего отца, единственное, о чем он мог тогда думать, - это о том, какая прекрасная получилась бы сцена для спектакля.

МАНСКИ: Глупо доводить свое отношение к работе до наваждения.

ТУРАЙ: В этом заключается твое понимание театра. А ведь самым мучительно сложным занятием в мире является начало написания пьесы. Возьмем, к примеру, эту сцену. Занавес поднимается, и на сцене появляемся мы трое, одетые в смокинги. Как зрители поймут, что комната, в которой мы расположились, находится в замке? И как они узнают, кто мы вообще такие? Если бы это была пьеса, нам пришлось бы начать разговор с пустой болтовни ни о чем под аккомпанемент ерзающих на скрипучих стульях зрителей, пытающихся понять, что происходит на сцене.

МАНСКИ: Ну, и что с того?

ТУРАЙ: Только подумайте, как мы облегчим жизнь зрителям, если обойдем стороной все эти пустые слова и представимся самолично. [Он встает и обращается к зрителям.] Дамы и господа, вечер добрый! Мы приехали сегодня, чтобы провести пару недель в этом замке. Только что мы вернулись с обеда, где вдоволь угостились первоклассным шампанским. Меня зовут Сандор Турай. Я драматург, пишу пьесы вот уже тридцать лет, и у меня это совсем неплохо получается. Я кланяюсь публике и уступаю сцену тебе.

[ТУРАЙ отходит назад, а МАНСКИ выходит вперед и обращается к публике.]

МАНСКИ: Дамы и господа, моя фамилия МАНСКИ. Я тоже драматург и пожизненный соавтор этого джентльмена. Похоже, мы нашли друг друга и довольно уверенно чувствуем себя в этом бизнесе.

ТУРАЙ: Приходите к Мански и Тураю и заказывайте любые комедии, фарсы и оперетты. Обещаю, Вы останетесь довольны своим выбором.

МАНСКИ: Кстати, я тоже сочиняю пьесы, обреченные на успех.

ТУРАЙ: И, наконец, мы рады Вам представить...

МАНСКИ: Третьего и последнего представителя нашего успешного трио.

[Они обращают свои взоры на АДАМА, который встает и в той же манере представляется зрителям, хотя делает это более робко и менее уверенно.]

АДАМ: Последнего по количеству и по значимости. Дамы и господа, мое имя Альберт Адам. Мне двадцать пять лет, я композитор и сочиняю музыку.

ТУРАЙ: Не просто музыку, а очень хорошую музыку.

АДАМ: Я написал музыку к последней оперетте, сотворенной этими замечательными господами. Моя первая проба пера. Это они раскрыли во мне талант композитора. Без этих людей я никто. У меня нет ни родителей, ни репутации, ни средств.

ТУРАЙ: Но у него есть молодость.

МАНСКИ: И несомненный талант.

АДАМ: И любовные чувства к примадонне.

ТУРАЙ: Вот об этом говорить совершенно необязательно. Зрители и так знают, что молодой композитор должен быть влюблен в примадонну. Это старая добрая традиция, не правда ли?

АДАМ: Ну и Слава Богу.

ТУРАЙ: И вот мы здесь. Вдали от мира притворства, вне досягаемости капризных актеров и бесчувственных импресарио. Что еще более важно – мы свободны от волнений и тревог. Оперетта закончена и более не занимает наши мысли. На улице лето, превосходная погода, бархатная ночь, а море...

МАНСКИ: Да, а что же с морем?

ТУРАЙ: Море, как ему и положено быть, мокрое! А мир – это мир. Вот такая история. Разве это не идеальное начало пьесы?

МАНСКИ: Слишком просто. Если бы все было так просто, любой глупец мог бы писать пьесы.

ТУРАЙ: А многие глупцы именно этим и занимаются. И ты прекрасно это знаешь. Но ты же видишь, что это до смешного просто.

МАНСКИ: Ну хорошо, хорошо. Ради Бога, закончим эту тему на сегодня. С меня достаточно. Оставим разговоров на завтра.

ТУРАЙ: Как бы то ни было, это великий день и мы должны увековечить в своей памяти эту дату – двадцатое августа.

МАНСКИ: Пятница.

ТУРАЙ: А это к чему?

МАНСКИ: Уж лучше бы этот великий день случился не в пятницу.

ТУРАЙ: Не ворчи и не будь суеверен, как старуха.

МАНСКИ: Пятница – не лучший день для поездок.

АДАМ: Да какая, в сущности, разница – пятница, суббота, воскресенье. Ведь жизнь прекрасна в любой день недели!

ТУРАЙ: Для меня неудачный день – это вторник. Помимо всего того, за что я не люблю этот день, он [указывает на Мански] родился во вторник. Во времена второго крестового похода, я полагаю...

МАНСКИ: Уж кто бы говорил. А вообще, не будь сегодня пятницы, в бочке меда не оказалось бы ложки дегтя. В полдень – удары молнии, вслед за которыми отгремела гроза. Откладываем поездку на час. После обеда под машину попадает непутевая собака – опять отсрочка. Когда, в конце концов, мы прибываем на место, наш великодушный хозяин замка отсутствует. Кого еще мы не застаем? Да никого! Все отправились на пикник. Пятница ведь! А где же наша прекрасная, единственная и неповторимая, примадонна? Там же, где и все, – на пикнике! Вернется ли она сегодня? Вряд ли. А когда же она вернется? Об этом известно одному Богу. Пятница ведь!

ТУРАЙ: Не переживай ты так, она вернется.

МАНСКИ: В любом случае ее отсутствие уже не испортит пятницы, потому что настала суббота.

АДАМ: А мне придется провести в ожидании целую ночь, прежде чем я увижу ее. Это жестоко.

МАНСКИ: Пятница ведь...

ТУРАЙ: А теперь послушайте мою историю. Я поведаю Вам свою версию событий дня. В полдень превосходный обед, по окончании которого нам предложен действительно приличный кофе. Во время обеда выпадает две-три капли дождя. В результате – отличная дорога с прибитой дождем, но не превратившейся в грязь пылью. Собака все-таки попадает под машину, но удача пятничного дня берет свое - животное чудесным образом приходит в себя и уже с аппетитом грызет кость, капая слюной. Мы прибываем в замок несколько часов спустя. Вот уж повезло так повезло! Никто и не ожидает, что усталые с дороги мужчины будут заняты приятной беседой. Кроме того, на обед подают цыпленка под соусом карри, вкуснейшего из всех, что мне приходилось пробовать.

МАНСКИ: Ненавижу карри.

ТУРАЙ: Ты всегда его ненавидел. А теперь достойное завершение этой чудесной пятницы: в соседней комнате поселилась Илона.

АДАМ: Не может быть!

ТУРАЙ: Может, мой дорогой мальчик. За этой дверью находится комната нашей примадонны, единственной и неповторимой. А эти спальные комнаты мне удалось заполучить для нас. Вот уж повезло так повезло!

МАНСКИ: Да уж, нашему композитору определенно повезло.

ТУРАЙ: Нет, нет, повезло всем нам. Если композитор счастлив, он пишет хорошую музыку. Если счастлива примадонна, она иногда перестает фальшивить. В результате авторы либретто получают неплохие проценты от успешных представлений.

МАНСКИ: Меркантильный ты человечек. В твоей жалкой душонке нет ни капли поэзии.

ТУРАЙ: Зато полный порядок с банковским счетом. А это куда более важно...

Когда поднимается занавес, слышно, как играет "Маттинату" Леонкавальо отдаленный оркест. Сцена почти в полной темноте. Единственный свет исходит из двух больших французских окон позади сцены. Через них мы видим залитое лунным светом Средиземное море далеко внизу, смутные очертания обрывистого побережья, мерцающие огни вдоль причалов и лужаек, то тут, то там отблеск какого-нибудь освещенного окна. Вдали периодически мигает маяк. На фоне залитых лунным светом окон внутри темной комнаты выделяются три более темные тени; мрак прокололи кончики трех зажженных сигарет. Длинная пауза. Почти неуклюже длинная пауза. Почти перед тем, когда начинаешь удивляться, произойдет ли вообще что-нибудь, тишину нарушает мужской голос.

МУЖСКОЙ ГОЛОС: Сандор, когда ты перестаешь говорить в течение шестидесяти секунд, значит что-то не так. - Видно, что одна из призрачных теней встала и перешла к правой стене. Мы слышим щелчок выключателя, и сцена сразу же заливается теплым светом нескольких электрических бра и канделябров. Освещение показывает нам комнату, великолепно обставленную в эпохе итальянского Ренессанса. У дальней стороны одна низкая ступенька выводит на выступ, проходящий через всю ширину комнаты. За ним французские окна, теперь закрытые, за ними балкон. Справа небольшой пролет ведет на лестничную площадку и к двери в спальню. Слева одна ступенька ведет к двери в холл и остальную часть замка. Правую стену нижней части комнаты занимает большой камин с поддерживаемым кронштейном дымоходом. Возле него стоит длинный стол. Слева - большое пианино. За пианино в левой стене дверь в другую сальню. Все эти двери закрыты. Перед пианино ближе к центру маленькая стойка с телефоном. Везде стоят удобные кресла. Потолок резной, с балками. Вся комната отражает богатство и красоту. Говорящий, который только что зажег свет, большой и представительный мужчина среднего возраста. Его зовут МЭНСКИ. На нем, как и на двух его товарищах, САНДОРЕ ТУРАЕ, сидящем в центре, и АЛЬБЕРТЕ АДАМЕ возле пианино, надет смокинг. ТУРАЙ тоже среднего возраста, но выглядит моложе и менее внушительно, чем МЭНСКИ. Быстрый взгляд позволяет увидить в нем человека влиятельного и активного. На нем монокль. АЛЬБЕРТ АДАМ - мечтательный красивый мальчик, только что вступивший в зрелый возраст. Отдаленный оркестр перестает играть. МЭНСКИ снова садится справа от ТУРАЯ и снова начинает говорить. - Что у тебя на уме, Сандор?

ТУРАЙ: Я просто думал, как необычайно трудно начать пьесу. Вечная проблема того, как представить главных персонажей.

АДАМ: Думаю, это должно быть тяжело.

ТУРАЙ: Это дьявольски трудно. Поднимается занавес, во всем театре тишина, выходят люди на сцену. Потом что? Пройдет вечность - иногда почти четверть часа, прежде чем публика поймет, кто есть кто и что они делают.

МЭНСКИ: Не встречал больше такого парня. Ты можешь забыть про театр хоть на одну минуту?

ТУРАЙ: Нет. Вот почему я такой хороший драматист.

МЭНСКИ: Ты несчастлив, если полчаса не говоришь о своей работе. Жизнь не состоит из одного театра.

ТУРАЙ: Да, состоит - если ты пишешь пьесы. Знаешь, что Альфонс Додет говорит в своих "Мемуарах"? Когда он стоял у смертного одра своего отца, все, о чем он мог думать, было, какая это была бы чудесная сцена в театре.

МЭНСКИ: Глупо зацикливаться на своей работе.

ТУРАЙ: Ну, таков театр для тебя. И из всех головоломок в мире, начало пьесы - самая худшая. Возьмем, к примеру, эту сцену. Мы трое - Занавес поднимается над тремя обыкновенными людьми в обыкновенных смокингах. Как кто-то может понять, что комната, в которой мы сидим, находится в замке? И как они узнают, кто мы такие? Если бы это была пьеса, нам пришлось бы долго сидеть и болтать о совершенно неинтересных делах - под аккомпанимент хлопающих сидений - пока публика постепенно не узнала бы, кто мы такие.

МЭНСКИ: Ну? Почему нет?

ТУРАЙ: Подумай, насколько проще было бы, если бы мы убрали всю эту ерунду и просто представились? - Он поднимается и обращается к публике. - Добрый вечер, леди и джентльмены. Сегодня мы трое прибыли в этот замок, чтобы провести здесь пару недель. Мы только что поужинали с превосходным шампанским, ни в чем себе не отказывая. Меня зовут Сандор Турай. Я драматург. Я был драматургом тридцать лет. Я очень хорошо на это живу. Я кланяюсь и отступаю, оставляя сцену вам.

Турай отступает, и МЭНСКИ делает шаг вперед и обращается к публике.

МЭНСКИ: Леди и джентльмены, меня зовут Мэнски. Я тоже драматург и всю жизнь сотрудничаю с этим джентльменом. Мы, возможно, самая известная фирма в этом бизнесе.

ТУРАЙ: Приходите к Мэнски и Тураю за всеми комедиями, фарсами и опереттами. Удовлетворение гарантируется.

МЭНСКИ: Я тоже хорошо на это живу.

ТУРАЙ: Что подводит нас к...

МЭНСКИ: ...оставшемуся члену нашего трио.

Они указывают на АДАМА, который встает и обращается к публике в похожем тоне, но с большей скромностью и без самоуверенности.

АДАМ: Последний и менее всего значительный. Я, леди и джентльмены, Альберт Адам. Мне двадцать пять лет, и я сочиняю музыку.

ТУРАЙ: Очень хорошую музыку, к тому же.

АДАМ: Я написал партитуру к последней оперетте этих двух добрых джентльменов. Моя первая работа. Они нашли меня. Без них я совершенно пустое место. У меня нет ни родителей, ни репутации, ни денег.

ТУРАЙ: Но - он молод.

МЭНСКИ: И одарен.

АДАМ: И влюблен в примадонну.

ТУРАЙ: Вам необязательно говорить это им. Публика принимает как должное, что молодой композитор влюблен в примадонну. Это традиция, не так ли?

АДАМ: Слава небесам.

ТУРАЙ: В любом случае, вот они мы. Наконец-то свободные от пыльного мира выдумок; вне досягаемости тонкокожих актеров и толстокожих менеджеров. К тому же, нам не о чем беспокоиться. Наша оперетта закончена и теперь не занимает наши мысли. Кроме того, сейчас лето. Погода идеальна, ночь великолепна, море...

МЭНСКИ: Да? В чем дело с морем?

ТУРАЙ: Оно влажное! А мир - это мир. Вот так. Разве это не было бы самым простым способом начать пьесу?

МЭНСКИ: Очень незрело. Если бы это было все, что надо, пьесы мог бы писать любой дурак.

ТУРАЙ: И многие пишут. Ты должен об этом знать. Но ты видишь, как это абсурдно просто.

МЭНСКИ: Хорошо, хорошо. Ради Бога, перестань говорить о работе. С меня достаточно. Отложи это до завтра.

ТУРАЙ: В любом случае, это был великолепный день - мы должны его запомнить - двадцатое августа.

МЭНСКИ: Пятница.

ТУРАЙ: Что с того?

МЭНСКИ: Я бы хотел, что бы это была не пятница.

ТУРАЙ: Не веди себя, как старуха.

МЭНСКИ: Никто никуда не приезжает в пятницу.

АДАМ: Какая разница - пятнца, суббота, воскресение - жизнь всегда прекрасна.

ТУРАЙ: Мой несчастливый день - вторник. Среди всего прочего, - указывает на МЭНСКИ, - он родился во вторник. Наверное, во время Второго Крестового Похода...

МЭНСКИ: Но посмотри на это сам. Сегодня сплошные неудачи. Полдень - лопнула шина - потом свирепая гроза. Задержала нас на час. Днем наехали на собаку. Еще задержка. А когда мы прибыли, кого не было? Нашего благородного хозяина. Кого еще? Всех. Все уехали на пикник. Пятница! И прелестная, единственная и неповторимая, наша обожаемая примадона, где она? Тоже на пикнике. Будет ли она сегодня? Нет. Когда она будет? Никто не знает. Пятница!

ТУРАЙ: О, она вернется.

МЭНСКИ: Ну, это не испортит пятничный отчет, потому что уже суббота.

АДАМ: А мне придется ждать целую ночь, прежде чем я ее увижу. Это жестоко.

МЭНСКИ: Просто пятница.

ТУРАЙ: Что ж, теперь послушайте меня. Я изложу вам свою версию сегодняшних происшествий. Полдень - превосходный ланч, включающий кофе, который действительно можно пить. Во время еды несколько капель дождя. Результат: безупречная дорога, никакой пыли. Мы действительно поранили собаку - но наша пятничная удача выдержала. Пес чудесным образом пришел в себя, и когда мы его последний раз видели, сидел и ел. Мы прибыли сюда несколькими часами позже. Но какая это была удача. Никто в доме не ждет разговоров от усталых людей. К тому же, мы поужинали таким хорошим цыпленком, приправленным кэрри, какого я никогда не пробовал.

МЭНСКИ: Я ненавижу кэрри.

ТУРАЙ: Еще бы! Теперь, в заключении, позвольте мне рассказать вам об удаче, которая увенчала эту волшелную пятницу. Комната по соседству - это комната Илоны.

АДАМ: Что?

ТУРАЙ: Да. За этой дверью комната прекрасной примадонны, единственной и неповторимой. И я умудрился получить для нас эти спальни. Какая это была удача.

МЭНСКИ: Для него.

ТУРАЙ: Нет, нет. Для всех нас. Когда композитор счастлив, он пишет хиты. Когда примадонна счастлива, она иногда не фальшивит. А либреттисты собирают гонорары с получающихся успехов.

МЭНСКИ: Убого грубо. У тебя никакой поэзии в душе.

ТУРАЙ: Но у меня баланс на счету, а это намного важнее...

Поднимается занавес, будто издалека слышится мелодия «Маттинаты» Леонкавалло в исполнении оркестра. На сцене темно. В глубине светится лишь пара высоких стеклянных дверей со створками. За ними виден средиземноморский пейзаж, раскинувшийся где-то внизу: смутные линии крутого берега под луной, цепь мерцающих огоньков вдоль эспланад и причалов, тут и там разбросаны бледные пятна окон. Вдали мигает маяк. Напротив подсвеченных стеклянных проемов на сцене угадываются три силуэта. Темноту покалывают огоньки трех сигарет. Долгая пауза. Пауза настолько длинна, что вот-вот возникнет чувство неловкости. Опережая недоуменный вопрос, готовый вырваться из зала, тишину нарушает мужской голос.

МУЖСКОЙ ГОЛОС: Когда ты замолкаешь, Шандор, хотя бы на шестьдесят секунд, происходит что-то не то. [Одна из темных фигур поднимается и идет к правой стене комнаты. Слышен звук переключателя и в ту же секунду сцену заливает мягкий свет от нескольких электрических канделябров. Взгляду открывается пространство, превосходно оформленное в стиле итальянского Возрождения. В глубине находится небольшое возвышение во всю ширину комнаты. За ним – уже закрытые двери и балкон. Справа – дверь в спальный покой и несколько ступенек на нижнюю площадку. Налево – дверь в большой зал и оставшуюся часть дворца. Правую стену нижнего уровня занимает большой камин с искусной кладкой дымохода. Рядом стоит длинный стол. Левее него - рояль. Перед ним, в левой стене – дверь, ведущая в другую спальню. Все двери закрыты. За роялем, ближе к центру комнаты, стоит тумбочка с телефоном. На сцене расставлены удобные стулья. Под потолком видны резные балки. Интерьер излучает благоденствие. Слова принадлежат включившему свет – дородному мужчине средних лет. Его зовут МАНСКИ. Он одет в смокинг – так же, как и его компаньоны: сидящий посередине ШАНДОР ТУРАИ и расположившийся у рояля АЛЬБЕРТ АДАМ. ТУРАИ – одного возраста с МАНСКИ, но более моложав и не столь тучен. В нем видно динамичную натуру с решительным характером. Он носит монокль. АЛЬБЕРТ АДАМ представляется мечтательным молодым человеком, едва переступившим порог зрелости. Далекий оркестр уже перестал играть. МАНСКИ снова садится справа от ТУРАИ и продолжает. ] Что у тебя на уме, Шандор?

ТУРАИ: Я только что подумал, как невероятно трудно начинать пьесу. Эта вечная проблема: как представлять героев.

АДАМ: Должно быть это нелегко.

ТУРАИ: Это чертовски трудно. Занавес поднимается, публика замолкает, на сцене появляются люди. И что дальше? Проходит вечность – иной раз чуть ли не четверть часа – прежде, чем аудитория узнает, кто есть кто, и чего ради на них нужно смотреть.

МАНСКИ: Второго такого малого, как ты, я не знаю. Неужели ты не способен отвлечься от мыслей о театре хоть на минуту?

ТУРАИ: Нет. Вот почему я такой выдающийся драматург.

МАНСКИ: И получаса не проведешь в свое удовольствие, когда ты трещишь без умолку. Жизнь - вовсе не театр.

ТУРАИ: Напротив, – если ты сочиняешь пьесы. Знаешь, что написал Альфонс Доде в «Мемуарах»? Стоя у постели умирающего отца, он думал только о том, как замечательно это смотрелось бы на сцене.

МАНСКИ: Глупо отдавать работе всю власть над собой.

ТУРАИ: Верно, но я говорю о том, что театр – это все, что вокруг. И ничто так не утомляет ум, как начинающаяся пьеса. Взять эту сцену, к примеру. Вот сидим мы: за поднявшейся портьерой три обыкновенных человека в обыкновенных смокингах. Разве может кто-нибудь догадаться хотя бы о том, что комната, в которой мы сидим, находится во дворце? И как зрители могут узнать, кто мы такие? Если бы здесь разыгрывалась пьеса, мы стали бы болтать о куче совершенно неинтересных вещей под аккомпанемент хлопающих кресел. Пока публика не начнет соображать, что к чему.

МАНСКИ: И что в этом плохого?

ТУРАИ: Подумай, насколько лучше вместо всей этой чепухи было бы просто выйти и представиться. [ Он встает и обращается к публике ] Дамы и господа, добрый вечер. Мы приехали сегодня и намерены провести пару недель в этом дворце. Мы только что поужинали, отдав должное превосходному шампанскому. Меня зовут Шандор Тураи. Я сочиняю пьесы. Я сочиняю пьесы тридцать лет. У меня хорошо это получается. С поклоном я уступаю сцену тебе.

[ТУРАИ уступает место МАНСКИ, который выходит вперед и обращается к публике]

МАНСКИ: Дамы и господа, меня зовут Мански. Я тоже сочиняю пьесы и работаю с этим джентльменом многие годы. Возможно, мы самая известная фирма в этом бизнесе.

ТУРАИ: Комедии, фарсы и оперетты от Мански и Тураи. Удовлетворение обеспечено.

МАНСКИ: Я тоже очень хороший сочинитель.

ТУРАИ: И нам остается…

МАНСКИ: …представить последнего участника трио.

[Они показыают на АДАМА, тот встает и обращается к публике в похожей манере, но без убежденности в голосе и с явной робостью]

АДАМ: Последнего и наименьшего. Я, дамы и господа, - Альберт Адам. Мне двадцать пять лет и я сочиняю музыку.

ТУРАИ: И очень хорошую музыку.

АДАМ: Я написал музыку для новой оперетты двух любезных джентльменов. Это мой первый опыт. Они меня открыли. Без них я совершенное ничто. У меня нет ни родителей, ни репутации, ни денег.

ТУРАИ: Но он молод.

МАНСКИ: И талантлив.

АДАМ: И влюблен в примадонну.

ТУРАИ: Этого говорить не нужно. Публика и так знает, что молодой композитор влюблен в примадонну. Ведь это традиция, не так ли?

АДАМ: Слава богу.

ТУРАИ: Как бы то ни было, мы перед вами. Мы освободились, наконец, от этого затхлого мира, где царит притворство. Нам нет дела до ранимых актеров и толстокожих продюсеров. Более того, нас уже ничто не беспокоит. Оперетта закончена и более не занимает наших умов. Погода прекрасна, ночь замечательна, море…

МАНСКИ: Да, что там с морем?

ТУРАИ: Оно полно слез! Мир таков, каков он есть. Ну, а дальше - твоя очередь. Разве это не самый простой способ начать пьесу?

МАНСКИ: Весьма сыро. Если бы все было так просто, любой дурак стал бы сочинителем.

ТУРАИ: Великое множество так и поступает. Тебе ли не знать. Но ты же видишь, что все просто до абсурда.

МАНСКИ: Ладно, ладно. Ради всего святого, хватит молоть языком. Довольно. Оставь что-нибудь на завтра.

ТУРАИ: Что ни говори, сегодня отличный денек, и мы должны его таким запомнить: это случилось 20-го августа.

МАНСКИ: В пятницу.

ТУРАИ: И что с того?

МАНСКИ: Лучше бы день был другой.

ТУРАИ: Ты ведешь себя, как суеверная старуха.

МАНСКИ: В пятницу никуда не нужно ездить.

АДАМ: Какая разница: пятница, суббота, воскресенье…Жизнь одинаково прекрасна.

ТУРАИ: У меня все несчастья по вторникам. Кроме всего прочего [Показывает на МАНСКИ], он родился во вторник. Я уверен, что во время Второго Крестового похода…

МАНСКИ: Посуди сам. Сегодня сплошная полоса невезения. В полдень – ужасная гроза, из-за которой мы потеряли час. А потом сбили собаку. Еще одна задержка. И когда мы наконец приехали - что же мы увидели? Наших благородных хозяев нет. А кто есть? Никого. Все отправились на пикник. Пятница! И где же наша прекрасная, единственная и неповторимая, обожаемая примадонна? Тоже на пикнике. Вернется ли она домой? Нет. А когда она вернется? Никто не знает. Пятница!

ТУРАИ: Она непременно вернется.

МАНСКИ: Неважно. Послужной список пятницы она этим не поправит. Потому что уже суббота.

АДАМ: Мне придется ждать целую ночь, прежде чем я увижу ее. Это пытка.

МАНСКИ: Это просто пятница.

ТУРАИ: Хорошо, а теперь позволь мне изложить свою версию событий. Полдень: превосходный ланч с кофе, который действительно можно пить. Несколько капель дождя приходятся как нельзя кстати. В результате мы едем по отличной дороге, безо всякой пыли. Мы ранили пса, но нас выручает пятница. Пес чудесным образом выздоравливает - мы ведь видели напоследок, как он ест. Мы опаздываем на несколько часов. И в этом нам снова немного везет. В этом доме никому не хотелось бы общаться с утомленными гостями. И, наконец, лучшего цыпленка под соусом карри, что был сегодня на ужин, я еще не пробовал.

МАНСКИ: Терпеть не могу карри.

ТУРАИ: Да что ты! И в заключение позвольте добавить на чудную нить этой пятницы последнюю жемчужину. В комнате по соседству остановилась Илона.

АДАМ: Не может быть!

ТУРАИ: Да! Эта дверь отделяет нас от комнаты прекрасной примадонны, единственной и неповторимой. И я сумел договориться, чтобы наши спальни были рядом. Разве это не удача?

МАНСКИ: Только для него.

ТУРАИ: Нет, нет. Для всех нас. Когда композитор счастлив, он пишет хиты. Когда примадонна счастлива, она подчас попадает в тональность. А либреттисты получают свои проценты от заслуженных триумфов.

МАНСКИ: Чудовищная алчность. В твоей душе нет места поэзии.

ТУРАИ: Зато у меня неплохой счет в банке, а это куда важнее...

Занавес поднимается, и становятся слышны звуки отдаленного оркестра, исполняющего "Маттинату" Леонкавалло. Сцена погружена в темноту. Единственный луч света проникает сквозь застекленную дверь в глубине. За дверью можно разглядеть залитое лунным светом Средиземное море, плещущееся в отдалении, неясную линию обрывистого берега, мерцающие огни набережных и эспланад, и разбросанные то здесь, то там бледные пятна освещенных окон. Вдалеке периодически проблескивает огонь маяка. В темноте напротив освещенного луной окна неясно вырисовываются три тени. Зажженные концы трех сигарет разрывают тьму. Долгая пауза. Почти вызывающе долгая. И вот, за мгновение до того, как самый нетерпеливый зритель поинтересуется, когда же, наконец, начнется действие, молчание нарушает голос. ГОЛОС: Когда ты замолкаешь на целых шестьдесят секунд подряд, Шандор, я начинаю беспокоиться. [В темноте кажется, что одна из фигур поднимается и отходит к правой стене. Слышен щелчок выключателя, и сцена озаряется теплым светом электрических бра и светильников. Перед зрителями предстает комната, прекрасно меблированная в стиле итальянского Возрождения. В глубине сцены невысокая лестница ведет к возвышению, идущему по всей ширине комнаты. Сзади - застекленная дверь с балконом, сейчас закрытая. Направо небольшой лестничный пролет ведет к площадке, на которой расположена дверь в спальню. Налево - ступенька, за которой видна дверь, ведущая в холл и остальные помещения замка. Возле правой стены в нижней части комнаты находится огромный камин с нишей. Рядом - длинный стол, налево - рояль. Перед роялем в левой стене располагается дверь еще одной спальни. Все двери закрыты. За роялем в центре - маленькая тумбочка с телефонным аппаратом. Везде разбросаны удобные кресла. Потолок украшен резными балками. Комната навевает мысли о красоте и благополучии. Говорящий, тот, кто включил свет, представляет собой крупного мужчину средних лет. Его зовут Мански. Он облачен в смокинг, также как и его компаньоны - Шандор Тураи, сидящий в центре, и Альберт Адам, расположившийся у рояля. Тураи примерно одного возраста с Мански, но выглядит моложе и менее дороден. По виду он кажется человеком незаурядным и энергичным. Он носит монокль. Альберт Адам представляет собой красивого юношу романтического типа, едва переступившего порог совершеннолетия. Оркестр вдали замолкает. Мански вновь усаживается направо от Тураи и продолжает.] Что ты задумал, Шандор?

ТУРАИ: Я как раз подумал о том, до чего же сложно начинать пьесу. Эта извечная проблема ввода главных персонажей!

АДАМ: Вероятно, это непросто.

ТУРАИ: Чертовски сложно! Занавес поднимается, в зале тишина, на сцене появляются актеры. И что же? Вот она - извечная проблема - иногда ведь зрителю требуется не менее четверти часа, чтобы понять, что из себя представляют персонажи на сцене.

МАНСКИ: Вы только посмотрите на него! Ты что, не можешь и на минуту забыть о театре?

ТУРАИ: Не могу. Именно поэтому я такой выдающийся драматург.

МАНСКИ: Ты же начинаешь чувствовать себя несчастным, если в течение получаса не заговоришь на профессиональные темы. Жизнь - не вся есть театр!

ТУРАИ: Твое утверждение верно только для людей, которые не пишут пьес. А известно ли тебе, что Альфонс Доде в своих "Воспоминаниях" писал, что, стоя у постели умирающего отца, думал о том, как хорошо эта сцена смотрелась бы из зала?

МАНСКИ: Но ведь это же просто нелепо - позволять работе становиться навязчивой идеей!

ТУРАИ: Ну, если театр для тебя - навязчивая идея...Из всех мировых проблем самая сложная - как начать пьесу. Возьми, например, нас. Занавес открывается, и зрители видят троих ничем не примечательных людей в ничем не примечательных смокингах. Как можно понять, что эта комната расположена в замке? И как зритель догадается, кто мы такие? В пьесе мы должны будем полчаса трещать о массе никому не нужных вещей под аккомпанемент хлопающих кресел в зале - пока, наконец, зрители не сообразят, кто мы такие.

МАНСКИ: Ну, и что в этом плохого?

ТУРАИ: Подумай, насколько проще стало бы, отбрось мы весь этот вздор и просто представившись. [Он поднимается и обращается к зрителям.] Добрый вечер, дамы и господа! Мы трое прибыли сюда вечером, чтобы провести пару недель в этом замке. Только что превосходно отобедали, причем шампанское было великолепным! Меня зовут Шандор Тураи. Я драматург. Вот уже тридцать лет я пишу пьесы. Очень хорошие пьесы. Теперь я откланиваюсь и предоставляю возможность представиться тебе.

[ТУРАИ отступает в глубину сцены, в то время как МАНСКИ выходит вперед и обращается к зрителям.]

МАНСКИ: Дамы и господа, меня зовут Мански. Я тоже драматург, и давний соавтор вот этого господина. Вероятно, мы самые известные авторы в своем жанре.

ТУРАИ: Лучшие комедии, фарсы и оперетты у Мански и Тураи! Вы не будете разочарованы!

МАНСКИ: Я тоже пишу очень неплохо.

ТУРАИ: И наконец, мы переходим...

МАНСКИ: ...к последнему члену нашего трио.

[Он показывает на АДАМА, который поднимается и обращается к зрителям в той же манере, но более застенчиво и не так самоуверенно.]

АДАМ: К последнему и наименее значительному. Мое имя, дамы и господа, Альберт Адам. Мне двадцать пять, и я сочиняю музыку.

ТУРАИ: Опять же, очень хорошую музыку.

АДАМ: Я написал партитуру к последней оперетте этих замечательных господ. Мой первый опыт. Они открыли меня. Без них я - полное ничтожество. У меня нет родителей, нет репутации, да и денег тоже нет.

ТУРАИ: Но он молод.

МАНСКИ: И талантлив.

АДАМ: И у меня роман с примадонной.

ТУРАИ: А вот этого ты не должен говорить! Зрители и так воспринимают как должное, что у юного композитора роман с примадонной. Это же традиция.

АДАМ: Замечательная традиция, хвала Всевышнему!

ТУРАИ: В любом случае, вот и мы, господа. Наконец-то свободные от пыльного мира грез, недоступные для происков тонкокожих актеров и толстокожих продюсеров. Чего еще желать? Наша оперетта завершена и уже успела улетучиться из наших голов. И в довершение всего, лето! Погода стоит превосходная, ночь великолепна, а море...

МАНСКИ: Так, и что там с морем?

ТУРАИ: Оно влажное! Жизнь прекрасна! Вот и мы, господа. Чем не лучший способ начать пьесу?

МАНСКИ: Весьма примитивно. Если бы все было так просто, любой дурак писал бы пьесы.

ТУРАИ: И многие пишут. Тебе ли не знать? Зато теперь ты видишь, что это до смешного просто!

МАНСКИ: Ну, хорошо, хорошо. Ради всего святого, прекрати разговоры о делах. Хватит уже. Оставь на завтра.

ТУРАИ: В любом случае, сегодня великий день - и мы должны запомнить его. Двадцатое августа.

МАНСКИ: Пятница.

ТУРАИ: И что с того?

МАНСКИ: Надеюсь, что ничего плохого.

ТУРАИ: Ты мнителен, словно старая леди.

МАНСКИ: Никто и никогда не путешествует по пятницам.

АДАМ: Не все ли равно - пятница, суббота, воскресенье - жизнь прекрасна!

ТУРАИ: Мой несчастливый день - вторник. Среди прочих приятностей вот он (показывает на МАНСКИ) родился во вторник. Со времен Второго Крестового похода, я полагаю...

МАНСКИ: Нет, ты смотри сам. Обычный пятничный набор неприятностей. Полдень - за нашей пирушкой последовала сильнейшая гроза, задержавшая нас на час. Сразу же после обеда мы переехали собаку. Опять задержка. Наконец прибыли на место - где же наша благородная хозяйка? Ее нет. Кого нет еще? Да никого - все отправились на пикник. Пятница, господа! А наша прекрасная, наша единственная и неповторимая примадонна, где она? На том же пикнике. Она вернется к вечеру? Нет. А когда она вернется? Никто не знает. Одним словом, пятница!

ТУРАИ: О, она вернется.

МАНСКИ: Пусть так, но пятницу это уже не испортит - наступила суббота.

АДАМ: Мне придется ждать ее всю ночь. Какая жестокость!

МАНСКИ: Всего лишь пятница.

ТУРАИ: Ну что же, а теперь послушай меня. Моя версия событий сегодняшнего дня такова. Полдень - солидный ланч, включающий в себя вполне приличный кофе. Несколько капель дождя за обедом - в результате ни пылинки на дорогах. Мы сшибли собаку - но даже здесь нас не покинула пятничная удача! Собака чудесным образом выздоравливает, последний раз я видел ее преспокойно уплетающей еду. Мы опоздали на несколько часов. И весьма удачно! Кому из хозяев охота развлекать усталых путешественников! И кроме того, превосходный цыпленок карри на обед- вкуснейший из всех, что мне доводилось пробовать!

МАНСКИ: Ненавижу карри.

ТУРАИ: Твое дело. И, наконец, в заключение, позволь мне представить тебе последнее доказательство того, как удачно сложилась эта волшебная пятница! Соседняя комната принадлежит Илоне.

АДАМ: Не может быть!

ТУРАИ: Однако это так! Та дверь ведет в комнату нашей единственной и неповторимой примадонны. А я уже позаботился о том, чтобы нам достались эти апартаменты. Вот так удача!

МАНСКИ: Для него.

ТУРАИ: Да нет же! Для всех нас. Когда композитор счастлив, он пишет шлягеры. Когда счастлива примадонна - она всегда в голосе. А либреттистам остается только подсчитывать гонорары.

МАНСКИ: Бесчувственное животное. В тебе нет ни капли поэзии!

ТУРАИ: Зато мой банковский счет в полном порядке, а это гораздо важнее...

Занавес поднимается. Издалека доносятся звуки оркестра, играющего «Маттинату» Леонкавалло (1). Темно. Свет проникает только сквозь два больших окна, простирающихся от пола до самого потолка, в глубине сцены (2). Далеко внизу видны залитые лунным серебром воды Средиземного моря, смутные очертания отвесного берега, мерцание фонарей вдоль причала и, то здесь, то там, слабые огоньки зажигающихся окон. Вдалеке периодически проблескивает сигнал маяка. Тусклое сияние луны едва вычерчивает три темных силуэта в комнате. Ночь пронзают огненные точки трех сигарет. Долгое, долгое молчание. Оно становится все более тягостным. Только начинаешь сомневаться, произойдет ли вообще что-нибудь, как вдруг мужской голос нарушает тишину.

МУЖСКОЙ ГОЛОС: Шандор, когда вы на минуту замолкаете, ей Богу, становится неуютно. [Кто-то поднялся, было видно, как тень медленно проплыла вправо и на мгновение слилась со стеной. Послышался щелчок выключателя и подмостки тотчас наполнились мягким электрическим светом нескольких бра и ламп, выполненных в форме канделябров. Взору открылась красивая зала с богатым убранством эпохи Итальянского Возрождения. Дальняя ее часть несколько возвышается над авансценой, всего на одну ступеньку. Там же, сейчас закрытые, большие окна и за ними – балкон. Справа – небольшой лестничный пролет ведет на площадку, откуда можно попасть в спальную комнату. Слева, через одну ступеньку, дверь в холл и остальную часть замка. Величавый камин с широким карнизом расположился у правой стены в нижней части сцены. Рядом – длинный стол. Слева – рояль. Еще левее и ближе к зрителю – дверь в другую спальную. Справа от рояля стоит невысокая тумба с телефоном. Повсюду расположены уютные кресла. Деревянный потолок покрыт резьбой. Все выглядит богато и изящно. Говорящий, он только что осветил комнату – большой, тучный мужчина средних лет по фамилии МАНСКИЙ. Он и два его компаньона одеты в смокинги. ШАНДОР ТУРАЙ сидит в центре, АЛЬБЕРТ АДАМ – у рояля. ТУРАЙ выглядит несколько моложе МАНСКОГО, хоть они и ровесники. Его взгляд выдает человека влиятельного и очень энергичного. В одном глазу вставлен монокль. АЛЬБЕРТ АДАМ – мечтательный юноша приятной наружности, едва ли успевший почувствовать себя настоящим мужчиной. Оркестр перестал играть. Вернувшись на свое место, справа от ТУРАЯ, МАНСКИЙ продолжил.] О чем думаешь?

ТУРАЙ: Я только что размышлял, как это все-таки невероятно трудно – начинать спектакль. Вечная проблема – как ввести главных героев.

АДАМ: Полагаю, это и должно быть нелегко.

ТУРАЙ: Да, это дьявольски тяжело. Поднимается занавес, в зале воцаряется полная тишина, на сцену выходят какие-то люди. И что? Что дальше? Обычно проходит не меньше четверти часа, пока зритель поймет, кто есть кто и что происходит на сцене.

МАНСКИЙ: Нет, вы только послушайте! Да можешь ты хоть на минуту забыть о театре?

ТУРАЙ: Увы. Вот почему я великий драматург.

МАНСКИЙ: Как будто что-то случится, если мы на полчаса сменим тему. Театр, это еще не вся жизнь.

ТУРАЙ: Вся, если ты пишешь для театра. Знаешь, что говорил Альфонс Доде в своих «Литературных воспоминаниях» (3)? Стоя у смертного ложа отца, он только и думал, какой это могло бы стать замечательной сценой для постановки.

МАНСКИЙ: Глупо, когда работа становится наваждением.

ТУРАЙ: Это для тебя она наваждение. А для меня из всех головоломок в мире, как начать спектакль – самая сложная. Возьми, например, нашу ситуацию. Трое обыкновенных мужчин в смокингах. Начинается представление. Как зрителю понять хотя бы то, что действие происходит в замке? Как догадаться, кто мы такие? На сцене придется болтать, под музыку хлопающих сидений, о чем-то очень скучном, пока зритель постепенно не поймет, кто мы.

МАНСКИЙ: И что с того?

ТУРАЙ: Подумай, насколько легче пропустить всю эту чепуху и просто представиться самим. [Встает и обращается к зрителям] Добрый вечер, леди и джентльмены. Мы прибыли сегодня, чтобы провести пару недель в этом замке. Только что отобедали и после восхитительного шампанского прекрасно себя чувствуем. Меня зовут Шандор Турай. Я драматург. Пишу пьесы вот уже тридцать лет и делаю это весьма недурно. [Обращается к МАНСКОМУ] После этих слов, я откланиваюсь и оставляю сцену в твое распоряжение.

[ТУРАЙ отходит и МАНСКИЙ представляется зрителю]

МАНСКИЙ: Леди и джентльмены, моя фамилия Манский. Я тоже пишу для театра и всю свою жизнь сотрудничаю с этим джентльменом. Мы, пожалуй, самая известная компания в нашем деле.

ТУРАЙ: Нужны комедии, водевили, оперетты – обращайтесь к Манскому и Тураю. Вам понравится.

МАНСКИЙ: Я, к тому же, отлично пишу многое другое.

ТУРАЙ: А теперь –

МАНСКИЙ: последний член нашего трио.

[Они указывают на АДАМА, который обращается к залу в той же манере, но с некоторой робостью и не столь уверенно]

АДАМ: Молодой и неопытный. Мне двадцать пять. Я, леди и джентльмены, Альберт Адам – композитор.

ТУРАЙ: И, заметьте, тоже очень хороший.

АДАМ: Я написал музыку для последней оперетты этих любезных джентльменов. Это мой первый успех. Они помогли мне раскрыться. Один я ничего не значу. Ни родителей, ни имени, ни денег.

ТУРАЙ: Но он молод.

МАНСКИЙ: Талантлив.

АДАМ: И влюблен в примадонну.

ТУРАЙ: Вот этого говорить не обязательно. Зрителю и так понятно, что молодой композитор без ума от примадонны. Ведь так полагается?

АДАМ: К счастью, да.

ТУРАЙ: Наконец-то мы здесь. Избавились от этого душного мирка шарлатанов и пройдох: далеко от легко ранимых актеров и больно ранящих импресарио. Нас ничто не потревожит. Новая оперетта закончена и больше не занимает наши умы. Более того, сейчас лето, стоит прекрасная погода, великолепная ночь, море…

МАНСКИЙ: Хм. Что же случилось с морем?

ТУРАЙ: Оно мокрое! Море, как море! Лучше скажите, это ли не самое простое начало для пьесы?

МАНСКИЙ: Топорная работа. Так может любой болван.

ТУРАЙ: Так делается сплошь и рядом, должен бы сам знать. Ты же видишь, это легко до невозможного.

МАНСКИЙ: Хорошо! Ладно! Только, ради всего святого, хватит о театре. Я сыт по горло. Побереги силы на завтра.

ТУРАЙ: Что ни говори, а сегодня был удивительный день и мы должны его запомнить – двенадцатое августа.

МАНСКИЙ: Пятница.

ТУРАЙ: И что?

МАНСКИЙ: Надеюсь, что ничего.

ТУРАЙ: Не будь, как старая бабка.

МАНСКИЙ: Успех по Пятницам отдыхает!

АДАМ: Какая нам разница, Пятница сегодня, Суббота или Воскресенье – жизнь прекрасна.

ТУРАЙ: Мой самый несчастливый день – это Вторник. [Указывая на МАНСКОГО] Потому что ты родился во Вторник. Во времена Второго крестового похода, я полагаю. (4)

МАНСКИЙ: Вот рассуди. Сегодня нам как никогда везет на неприятности. В полдень, после сильнейшей грозы – буря. Целый час потеряли. Днем сбили собаку и потратили еще больше времени. Наконец, когда мы добрались, кого здесь не хватало? Нашего благородного хозяина. Кого-то еще? Всех. Все уехали на прогулку. Пятница! Вы спросите, где наша прекрасная, единственная и неповторимая примадонна? Она тоже отправилась за город. Ожидается ли домой сегодня вечером? Нет. Когда вернется? Никто не знает. Пятница!

ТУРАЙ: О, не беспокойтесь, она вернется.

МАНСКИЙ: Конечно, но Пятнице это не поможет, потому что сегодня уже Суббота.

АДАМ: Мне всю ночь придется ждать ее возвращения. Это жестоко.

МАНСКИЙ: Так, Пятница, ведь.

ТУРАЙ: Теперь скажу я. Предлагаю свою версию дневных событий. Полдень – превосходный завтрак и по-настоящему хороший кофе. Пока мы кушали, легкий дождик прибил всю пыль на дороге. Да, мы наехали на собаку, но Пятница помогла нам. Пес неожиданно быстро оклемался и, отъезжая, мы видели его, уплетающим из своей миски. Опоздали на несколько часов, но, что за везение – в доме никого и нам не нужно, изнывая от усталости, вести светские беседы. Отобедали вкуснейшим цыпленком с карри, лучшим из тех, что я пробовал.

МАНСКИЙ: Ненавижу карри.

ТУРАЙ: Да, пожалуйста. И еще, позвольте представить вам королевский подарок судьбы от нашей волшебной Пятницы. В соседней комнате разместилась Илона.

АДАМ: Неужели!

ТУРАЙ: Да! Комната очаровательной, единственной и неповторимой примадонны находится прямо за дверью. И я ухитрился заполучить для нас эти апартаменты. Разве не везение!

МАНСКИЙ: Для него.

ТУРАЙ: Нет, нет, нет. Для всех нас. Когда душа композитора на вершине блаженства, он пишет шедевры. Примадонна божественно исполняет свою партию, если она довольна. А мы, после такого триумфа, получим свой гонорар.

МАНСКИЙ: Эх ты, жалкий негодяй. В твоей душонке нет ничего прекрасного.

ТУРАЙ: Зато в банке лежит кругленькая сумма, а это куда важнее…

(1) – Леонкавалло (Leoncavallo) Руджеро (1857-1919), итальянский композитор.
(2) – French window – в пер. с англ. застекленная дверь или большое окно до пола. (Meriam Webster’s Collegiate Dictionary: French window – a pair of casement windows that reaches to the floor, opens in the middle, and is placed in an exterior wall)
(3) – Русскому читателю известны также как «Воспоминания литератора»
(4) – Второй крестовый поход имел место в период 1147 – 1148 гг., однако в пьесе описываются события конца XIX в., начала XX в. Судя по всему, это идиома – «родиться во время Второго крестового похода», которая означает, что взгляды человека безнадежно устарели. В русском тексте логично заменить на «еще до нашей эры» или «до Рождества Христова».

Занавес поднимается, издалека доносятся звуки «Маттинаты» Леонкавалло. На сцене практически темно. Свет проникает только через две застекленные двери на веранду в глубине сцены. Через них далеко внизу виднеется залитое лунным светом Средиземное море, смутные очертания обрывистого берега, мерцающие огни вдоль причалов и набережной, да отблески освещенных окон. Вдали мигает огонек маяка. В темной комнате на фоне освещенных луной окон вырисовываются три черных силуэта; кончики зажженных сигар пронзают темноту. На сцене – затянувшаяся пауза. Даже слишком долгая. Когда уже, кажется,что ничего так и не произойдет, тишину нарушает мужской голос.

ГОЛОС: Шандор, если ты молчишь уже целых шестьдесят секунд подряд, значит что-то не так. (Видно, как один из силуэтов поднимается и отходит к правой стене. Слышен щелчок выключателя, и, наконец, сцену заливает мягкий свет нескольких электрических светильников, стилизованных под канделябры и подсвечники. Нашему взору является красиво обставленная комната в стиле итальянского Ренессанса. В глубине, небольшая ступень перед нишей, которая проходит через всю комнату. За ней две стеклянные двери, сейчас закрытые, за ними балкон. Справа короткий лестничный пролет ведет к дверям спальни. Слева- ступенька к двери в холл и остальной части замка. Правую стену нижней части комнаты занимает камин с дымоходом на консолях. Рядом стоит длинный стол. Слева рояль. Ближе к рампе, слева – дверь в другую спальную. Все двери закрыты. В глубине сцены – за роялем, по центру - небольшая стойка с телефоном. Везде расставлены удобные мягкие стулья. Потолок с лепниной. Весь вид комнаты говорит о достатке и вкусе. Говорящий, тот, что зажег свет,высокий дородный мужчина средних лет. Его зовут Мански. На нем смокинг, также как и на его товарищах: Шандоре Тураи, сидящем в центре и Альберте Адаме, рядом с роялем. Тураи - одного возраста с Мански, но моложавей и стройнее. В нем чувствуется человек властный и энергичный. Он носит монокль. Альберт Адам – мечтательный красивый юноша, только-только вступивший в пору мужественности. Музыка прекращается. Мански снова садится справа, рядом с Тураи и заговаривает.) Что у тебя на уме, Шандор?

ТУРАИ: Я как раз думал о том, как невероятно трудно начать пьесу. Эта вечная проблема знакомства публики с главными действующими лицами.

АДАМ: Да уж, наверное, это нелегко.

ТУРАИ: Да – чертовски трудно. Занавес поднимается, зал затихает, на сцену выходят люди. А потом? Проходит целая вечность – минут пятнадцать, порой, прежде чем публика начнет разбираться, кто есть кто и что к чему.

МАНСКИ: Этот парень невозможен. Ты можешь, хоть минуту не думать о театре?

ТУРАИ: Нет, и поэтому, я такой великий драматург.

МАНСКИ: Ты и получаса не вытерпишь, не говоря о деле. Театр – это еще не вся жизнь.

ТУРАИ: Вся – если пишешь пьесы. Знаешь ли ты, что рассказывает в своих «Мемуарах» Альфонс Доде? Когда он стоял у смертного одра своего отца, единственной мыслью его было, как великолепно это смотрелось бы на сцене.

МАНСКИ: Ужасно глупо, когда работа превращается в манию.

ТУРАИ: Так это для тебя всего лишь театр. Но среди самых жутких головоломок на свете, самая невыносимая – как начать пьесу. Взять хотя бы эту сцену. Вот мы трое – занавес поднимается, и перед взором публики предстают трое обыкновенных мужчин в обыкновенных смокингах. Как хоть единый зритель поймет, что комната эта находится в замке? И как узнает, кто мы такие? Если бы это была пьеса, нам бы пришлось нести всякую околесицу под аккомпанемент хлопающих сидений до тех пор, пока публика постепенно все не узнает о нас.

МАНСКИ: Ну и что в этом такого?

ТУРАИ: Подумай, сколь было бы проще, если выкинуть всю эту чепуху и просто представиться? ( Он поднимается и обращается к публике) Леди и джентльмены, добрый вечер. Мы, трое, приехали сегодня вечером, чтобы провести в этом замке пару недель. Мы только что отобедали с бутылочкой великолепного шампанского. Меня зовут Шандор Тураи. Я драматург. Вот уже тридцать лет пишу. У меня это весьма неплохо получается. Кланяюсь и уступаю место вам.

(ТУРАИ отступает, а МАНСКИ выходит вперед и обращается к публике)

МАНСКИ: Леди и джентльмены, меня зовут Мански. Я тоже драматург, и, сколько себя помню, соавтор этого джентльмена. Пожалуй, мы лучшая фирма в этом бизнесе.

ТУРАИ: По вопросам оперетт, комедий и фарсов обращайтесь к Мански т Тураи! Качество гарантировано!

МАНСКИ: У меня, это тоже весьма неплохо получается.

ТУРАИ: И, наконец…

МАНСКИ: … последний из нашего трио.

(Они указывают на Адама, который поднимается и обращается к публике в той же манере, но чуть более застенчиво и неуверенно)

АДАМ: Действительно, последний - во всех отношениях, это я, леди и джентльмены, Альберт Адам. Мне двадцать пять. Пишу музыку.

ТУРАИ: Кстати, тоже очень неплохую.

АДАМ: Я написал музыку к оперетте этих славных джентльменов. Мой дебют. Они открыли меня. Без них я ничто. У меня нет ни родителей, ни репутации, ни денег.

ТУРАИ: Но – он молод.

МАНСКИ: И талантлив.

АДАМ: И, влюблен в примадонну.

ТУРАИ: Об этом как раз не обязательно говорить. Для публики и так ясно, что молодой композитор влюблен в примадонну. Это уже традиция, не правда ли?

АДАМ: Благодарение Небесам.

ТУРАИ: В общем, вот они, мы. Вырвавшиеся, наконец, из мира пыльных декораций; вне досягаемости чувствительных актеров и толстокожих импресарио. Чего еще желать – ничто нас не может потревожить. Оперетта закончена – с глаз долой, из сердца вон. Да и вообще – лето! Погода идеальна, ночь великолепна, море…

МАНСКИ: Да? А что море?

ТУРАИ: Мокрое оно! А мир, это мир. Вот. Не проще ли так и начать пьесу?

МАНСКИ: Слишком грубая работа. Если бы дело только в этом было, то каждый дурак мог бы написать пьесу.

ТУРАИ: Многие и пишут. Уж не тебе ли лучше знать. Но ты же видишь, что это до смешного просто.

МАНСКИ: Ну, хорошо, хорошо. Ради всего святого, прекрати это. С меня довольно разговора о делах. Оставь на завтра.

ТУРАИ: И все равно, это был великий день, мы должны запомнить его – двадцатое августа.

МАНСКИ: Пятница.

ТУРАИ: Ну, и что?

МАНСКИ: Только не пятница!

ТУРАИ: Ты, как древняя суеверная бабка.

МАНСКИ: Горе тому, кто приезжает куда-нибудь в пятницу.

АДАМ: Какая разница – пятница, суббота или воскресенье – жизнь прекрасна!

ТУРАИ: Мой несчастливый день – вторник. Среди прочего (указывает на Мански), он родился во вторник. По-моему, во время второго Крестового Похода…

МАНСКИ: Хорошо, сам смотри. Вот она, сегодняшняя капля дегтя. Полдень – гулянка, потом жуткая гроза. Задержала нас на час. Далее днем – переехали собаку. Опять задержка. Прибываем – кого нет? Нашего высокородного хозяина. Кого еще? Да никого! Все укатили на пикник. Пятница! А наша прекрасная, единственная и неповторимая, восхитительная наша примадонна, где она? Тоже уехала на пикник. Она сегодня вернется? Нет. А когда она вернется? Неизвестно. Пятница!

ТУРАИ: Да вернется она.

МАНСКИ: Ну, репутацию пятницы это не испортит, ибо сейчас уже суббота.

АДАМ: А мне придется ждать целую ночь, чтобы увидеть ее. Это жестоко!

МАНСКИ: Просто пятница!

ТУРАИ: Ладно, теперь слушайте мою трактовку событий. Полдень – сытный обед, включая довольно сносный кофе. Упало насколько капель дождя. Результат – прекрасная дорога – никакой пыли. Да, мы переехали собаку – но эта пятница принесла нам удачу. Собака чудесным образом не пострадала, и уже скоро, оправившись, бодро выпрашивала подачку. Мы опоздали на пару часов, так разве это не большая удача? Никого, кто бы приставал с разговорами к усталым мужам. Кроме того, мы отобедали отличнейшим цыпленком кари.

МАНСКИ: Ненавижу кари.

ТУРАИ: Жаль! И, напоследок – вот вам лучшее доказательство того, что в эту пятницу нас ведет счастливая звезда. Соседняя комната – Илоны.

АДАМ: Как!

ТУРАИ: Да! За этой дверью, комната прекрасной примадонны, единственной и неповторимой. А мне удалось занять вот эти апартаменты для нас. Ну, что за удача!

МАНСКИ: Для него.

ТУРАИ: Нет, нет. Для всех нас. Когда счастлив композитор, он пишет только хиты. Когда счастлива примадонна - порой она даже попадает в ноты. Ну, а либреттисты собирают гонорары за успешные постановки.

МАНСКИ: Грубое животное. Нет в твоей душе ни капли поэзии.

ТУРАИ: Зато у меня круглый счет в банке, а это гораздо важнее…

При поднятии занавеса слышатся отдаленные звуки «Матинаты» Леонковало. Темно. Свет просачивается только через две стеклянных двери в глубине сцены. В них мы видим залитое лунным светом Средиземное море, смутные очертания побережья, мелькающие огни набережной и доков и слабое свечение исходящее из все еше не спящих окон. Вдали мигает маяк. В темноте становятся видны три огонька сигарет. Длинная пауза. Почти чересчур длинная. Мужской голос пронзает тишину в момент, когда мы всерьёз начинаем задаваться вопросом когда же начнётся действие пьесы.

МУЖСКОЙ ГОЛОС: Если ты перестаёшь разглагольствовать хотя бы на минуту, Шандор, в этой тишине слышится что-то неправильное.

(Одна из темных фигур поднимается и пересекает комнату слева направо. Мы слышим щелчок выключателя и тут же тёплые потоки света, сочащиеся из нескольких канделябров и конусообразных ламп заливают сцену. Свет открывает нашему взгляду красиво обставленную комнату в стиле итальянского Ренесанса. В глубине сцены невысокая ступенька, ведущая к возвышению, шириной во всю комнату. Позади него – стеклянные двери с балконом, в данный момент закрытые. Направо виден короткий лестничный пролёт, ведущий к двери в спальню. Налево ещё одна ступенька ведет в коридор и далее, к остальным помещениям замка. Модный камин с дымоходом занимает ближнюю к рампе часть правой стены комнаты. Рядом располагается длинный стол. Налево – фортепьяно. Ближе к авансцене, в левой стене - дверь в другую спальню. Все эти двери закрыты. В другую сторону от фортепьяно, ближе к центру, небольшой столик с телефоном. Везде стоят комфортабельные кресла. Лепной потолок. Всё убранство комнаты выражает вкус и богатство. Подавший реплику и включивший свет является грузным мужчиной средних лет с именем Мански. Он одет в смокинг также как и два его собеседника, Шандор Тураи, сидящий в центре, и Альберт Адам – у фортепьяно. Тураи также мужчина среднего возраста хотя и выглядит моложе и менее грузен чем Мански. На первый взгляд он кажется человеком последовательным и энергичным. На нём монокль. Альберт Адам красивый, задумчивый мальчик недавно вступивший во взрослую жизнь. Музыка затихает. Мански пересаживается вправо от Тураи и заговаривает снова: -Что у тебя на уме, Шандор?

ТУРАИ: Я думаю как необычайно трудно бывает начать пьесу. Вечная проблема как представить главных героев.

АДАМ: Да, пожалуй нелегко

ТУРАИ: Чертовски трудно. Занавес поднят, театр затих, актёры вышли на сцену. Теперь то что? Вечность – иногда до четверти часа уходит у зрителей на то, чтобы разобраться кто есть кто и что происходит.

МАНСКИ: Я никогда не встречал подобных людей. Не можешь забыть о театре даже на минуту?

ТУРАИ: Поэтому то я и считаюсь великим драматургом.

МАНСКИ: Ты делаешься несчастным за полчаса, если разговор не идет о театре. Не вся жизнь – театр.

ТУРАИ: Как раз и вся, если ты пишешь пьесы. Ты знаешь, что Альфонс Доде упоминает в своих «Мемуарах»? Стоя у изголовья умирающего отца, всё о чём он мог думать было как красиво это бы выглядело на сцене.

МАНСКИ: Это глупо быть одержимым своей работой.

ТУРАИ: Это в твоём понимании. Из всех возможных головоломок в мире – начало пьесы – самая худшая. Возьми например эту ситуацию. Нас трое – занавес поднимается представляя зрительскому залу трех обыкновенных мужчин в ничем не выделяющихся смокингах. Как по твоему зрители должны разобрать что эта комната является частью замка? Как им узнать кто мы такие? Если бы это была пьеса нам пришлось бы болтать об абсолютнейших пустяках – под стук хлопающих зрительских кресел – пока постепенно они наконец не поняли что мы из себя представляем.

МАНСКИ: Ну, почему бы и нет?

ТУРАИ: Подумай как проще было бы если забыть всю эту чепуху и вместо этого взять и представиться публике? (Встаёт и обращается к залу) Добрый вечер, дамы и господа. Мы трое приехали сегодняшним вечером провести пару недель в этом замке и только что замечательно отобедали. Шампанское, надо сказать, было превосходным. Меня зовут Шандор Тураи. Я драматург, был драматугом 30 лет и считаю что это мне неплохо удаётся. Я кланяюсь и предоставляю сцену тебе.

(ТУРАИ отступает назад. МАНСКИ вышагивает вперед и обращается к залу)

МАНСКИ: Дамы и господа, меня зовут Мански и я тоже драматург, а также соавтор этого джентельмена. Похоже,что мы самая известная пара в этом деле.

ТУРАИ: За комедиями, фарсами, опереттами обращайтесь к Мански и Тураи. Не прогадаете!

МАНСКИ: И мне это тоже неплохо удаётся.

ТУРАИ: А сейчас-

МАНСКИ: - оставшийся участник нашего трио.

(Оба указывают на Адама. Он поднимается и обращается к публике в той же манере, но несколько застенчиво, без самоуверенности, присущей предыдущим ораторам)

АДАМ: И, наконец, я, дамы и господа, Альберт Адам. Мне 25 лет и я сочиняю музыку.

ТУРАИ: И очень даже хорошую музыку.

АДАМ: Я сочинил музыку к последнему творению этих двух замечательных джентельменов. Моя первая настоящая работа. Они открыли меня! Без них я ничто! У меня нет родителей, нет репутации и,- нет средств к существованию.

ТУРАИ: Но – он молод.

МАНСКИ: И талантлив.

АДАМ: И влюблен в примадонну.

ТУРАИ: Это им объяснять незачем. Само собой разумеется молодой композитор влюблён в примадонну. По традиции, не так ли?

АДАМ: Слава богу.

ТУРАИ: Итак, мы здесь. Свободные наконец от сфабрикованного мира; вне достижения для экзальтированных актёров и их непробиваемых менеджеров.К тому же, ничто нас больше не тревожит. Оперетта закончена и забыта нами. Более того, сейчас лето. Погода стоит замечательная, ночь прекрасна, море –

МАНСКИ: Так. И море?

ТУРАИ: Влажное. И мир есть мир. Теперь, скажи мне, не могло ли это быть простейшим началом для пьесы?

МАНСКИ: Примитивно. Так любой дурак мог бы писать пьесы.

ТУРАИ: И очень многие из них так и делают. Ты это прекрасно знаешь. Но обрати внимание на абсолютную простоту.

МАНСКИ: Хорошо, хорошо. Ради бога, давай закончим разговаривать о работе. С меня достаточно. Оставь что-нибудь и на завтра.

ТУРАИ: В общем, это был потрясающий день и мы должны запомнить его – 20е августа.

МАНСКИ: Пятница.

ТУРАИ: И что?

МАНСКИ: Я бы желал чтобы сегодня была не пятница.

ТУРАИ: Пожалуйста, не будь такой брюзгой.

МАНСКИ: Никому не следует путешествовать по пятницам.

АДАМ: Какая разница - пятница, суббота, воскресенье – жизнь всегда прекрасна.

ТУРАИ: Мой несчастливый день – вторник. Ко всему прочему, (указывает на МАНСКИ) он родился во вторник. Во времена, если мне не изменяет память, второго крестового похода –

МАНСКИ: Посмотри сам. Сегодняшний день просто наполнен неудачами. Полдень – гулянка, с последующим сильнейшим ливнем. Что заставило нас отложить поездку на час. После полудня – задавили собаку. Ещё одна задержка. И кто же отсутствует когда мы приехали? Гостеприимный хозяин. Кто ещё? Да все. Все уехали на пикник. Пятница! И очаровательная, единственная наша, обожаемая примадонна, где она? Тоже уехала на пикник. Вернётся ли она к вечеру? Не думаю. Когда же ожидают её возврашения? Никому не известно. Пятница!

ТУРАИ: О, она вернётся.

МАНСКИ: Что же, это не изменит пятницы потому что сейчас уже суббота.

АДАМ: И мне придется ждать целую ночь пока я смогу её увидеть. Как это жестоко!

МАНСКИ: Это пятница.

ТУРАИ: Ну а теперь послушайте меня. Я представлю вам свою версию сегодняшних событий. Полдень – плотный ланч, включая очень даже неплохой кофе. Во время принятия пищи – пара капель дождя, результатом чего явились чистейшие дороги. Мы почти покалечили собаку – но удача и тут нас не покинула. Чудом, собака пришла в себя и после была замечена за поглощением обеда. Мы доехали сюда несколькими часами позже. И что за удача ждала нас здесь? В доме не было не единной души, пытающейся завязать разговор с усталыми путешественниками. Более того, за обедом мы отведали курицу в прянном соусе, лучше которой мне и не доводилось пробовать.

МАНСКИ: Я ненавижу эти пряности.

ТУРАИ: Конечно! Наконец, в заключение, разрешите показать вам венец фортуны этой волшебной пятницы. Эта комната, по соседству с нашей, принадлежит Илоне.

АДАМ: Как!

ТУРАИ: Да! За этой дверью – комната нашей очаровательной примадонны, единственной и неповторимой. А я устроил так, чтобы эта комната досталась нам. Какая же это была удача.

МАНСКИ: Для него.

ТУРАИ: Нет, нет, нет. Для нас всех. Счастливый композитор пишет музыку, которой восхищается публика. Счастливая примадонна меньше фальшивит. А либретисты, в результате этого триумфа, получают гонорары.

МАНСКИ: Гнусное чудовище. Ни капли поэзии не осталось в твоей душе.

ТУРАИ: Зато имеется приличная сумма на моем счету в банке, что гораздо важнее...

Занавес поднимается, и мы слышим звуки отдаленного оркестра, исполняющего “Маттинату” Леонкавалло. Сцена едва освещена. Единственный источник света – два высоких окна(стекла) балконной двери в глубине сцены. За ними вдали мы видим с(С)редиземное море в свете луны, слабые очертания отвесного берега, мерцающие огоньки вдоль бухт и эспланад, едва заметные отблески света в окнах то там, то здесь. Где-то далеко отрывисто мигает маяк. Лунный свет из окон позволяет увидеть три едва различимых силуэта в темноте комнаты; три огонька зажженных сигарет пронзают тьму. Долгая пауза. Мы уже почти начинаем чувствовать неловкость паузы. Как раз перед тем, как кому-то в голову придет поинтересоваться, будет ли что-нибудь происходить, мужской голос нарушает тишину.

МУЖСКОЙ ГОЛОС. Сандор, когда ты замолкаешь на шестьдесят секунд подряд, кажется, что что-то не так. [Одна из фигур поднимается и отходит к правой стене. Мы слышим щелчок выключателя света, и комната мгновенно наполняется мягким светом нескольких электрических подсвечников и канделябров. Свет обнажает комнату, прекрасно меблированную в стиле итальянского Возрождения. По всей длине стены в глубине – небольшое возвышение. Дальше - высокие окна балконной двери, теперь закрыты. Справа невысокая лестница ведет к анфиладе спальных комнат. Слева - ступенька ко входу в холл и дверь, ведущая в остальную часть замка. У правой стены в нижней части комнаты – огромный камин с дымоходом. Рядом с ним – длинный стол. Слева – рояль. Перед роялем слева – еще один выход в другую комнату. Ближе к центру за роялем – невысокий стенд с телефоном. По всей комнате расставлены удобные кресла. Резной потолок ярко освещен. Комната в целом – воплощение благосостояния и хорошего убранства. Говорящий - кто только что зажег свет – высокий и полный человек среднего возраста. Его имя Мански. Он в смокинге, как и два его собеседника, Сандор Тураи, сидящий за столом, и Альберт Адам – у рояля. Тураи выглядит моложе Мански и не такой полный. Он производит впечатление человека ответственного и решительного. Он носит монокль. Альберт Адам – мечтательный юноша приятной наружности, еще не вступивший в пору зрелости. Вдали прекращает играть оркестр. Мански садится на свое место около Тураи и снова говорит.] Что у тебя на уме, Сандор?

ТУРАИ. Я только задумался над тем, как необычайно трудно начать пьесу. Вечная проблема – как представить главных действующих лиц.

АДАМ. Да, наверное, это трудно.

ТУРАИ. Так и есть – чертовски трудно. Поднимается занавес, публика замолкает, актеры выходят на сцену. И что потом? Целая вечность, иногда четверть часа проходит, пока зрители поймут, кто есть кто на сцене, и что они собираются делать.

МАНСКИ. Никогда не видел такого чудака. Ты можешь хотя бы на минуту забыть о театре?

ТУРАИ. Нет, поэтому я и великий драматург.

МАНСКИ. Ты не можешь спокойно провести полчаса и не говорить о делах. В жизни есть вещи помимо театра.

ТУРАИ. Нет – если ты драматург. Знаешь, что однажды сказал Альфонс Доде в своих “Мемуарах”? Все, о чем он мог думать, стоя у постели умирающего отца, было то, как удачно они смотрелись бы на сцене.

МАНСКИ. Глупо позволять работе всецело овладевать твоим умом.

ТУРАИ. Таким театр кажется только тебе. Придумать начало пьесы – самая трудноразрешимая из всех головоломок на свете. Возьми, например, эту сцену. Нас трое – Занавес поднимается, и зрители видят троих обыкновенных мужчин в обыкновенных смокингах. Как показать хотя бы то, что вот эта комната является частью замка? И как зрители узнают, кто мы такие? Если бы это была пьеса, нам пришлось бы долго разводить ненужные разговоры на тысячу абсолютно неинтересных тем под аккомпанемент хлопающих сидений, пока зрители не поняли бы, что к чему.

МАНСКИ. Ну что ж. Почему бы и нет?

ТУРАИ. Представьте, насколько было бы проще, если бы можно было пропустить всю эту чепуху и просто представиться публике? [Встает и обращается к публике.] Леди и джентльмены, добрый вечер. Мы трое прибыли сегодня в этот замок, чтобы провести здесь пару недель. Мы только что закончили ужин, во время которого мы поддались искушению выпить по бокалу отличного шампанского. Меня зовут Сандор Тураи. Я драматург. Я занимаюсь этим делом уже тридцать лет. И у меня совсем не плохо получается. Потом я делаю шаг назад и уступаю тебе место.

[Тураи отходит назад, и на первый план выходит Мански, обращаясь к публике]

МАНСКИ. Леди и джентльмены, мое имя – Мански. Я тоже драматург и вечный соратник этого джентльмена. Мы, возможно, одна из самых известных команд в этом деле.

ТУРАИ. Приходите на все комедии, фарсы и оперетты Мански и Турая – удовлетворение гарантировано.

МАНСКИ. Я тоже преуспеваю в этом деле.

ТУРАИ. И мы плавно переходим…

МАНСКИ. …к последнему участнику нашего трио.

[Он указывает на Адама, который встает и тоже подходит к тому же месту, но ему не хватает их раскованности и уверенности].

АДАМ. И последний, как в порядке появления, так и по важности. Я, леди и джентльмены, Альберт Адам. Мне двадцать пять лет, и я всего лишь сочиняю музыку.

ТУРАИ. И хорошую музыку.

АДАМ. Я написал партитуры для последней оперетты этих двух джентльменов. Я лишь попытался. И они меня заметили. Без них я полное ничто. У меня нет ни происхождения, ни репутации, ни денег.

ТУРАИ. Но он молод.

МАНСКИ. И талантлив.

АДАМ. И влюблен в примадонну.

ТУРАИ. Не обязательно говорить об этом. Публика и так принимает как должное, что главный композитор влюблен в примадонну. Так принято, ведь правда?

АДАМ. Слава Богу.

ТУРАИ. В любом случае, мы находимся здесь. Свободны, наконец, от мира запылившихся небылиц; мы не доступны ни для актеров, с их тонкими натурами, ни для толстокожих директоров. Что еще лучше – нам не о чем беспокоиться. Наша оперетта окончена и больше не обременяет наши умы. К тому же сейчас лето. Погода прекрасная, ночи божественны, и море –

МАНСКИ. Да, и что же море?

ТУРАИ. В нем вода! А мир есть мир. Вот к чему мы пришли. Разве это не лучший способ начать пьесу?

МАНСКИ. Очень грубо. Если бы это действительно было так, любой дурак мог бы писать пьесы.

ТУРАИ. Многие и пишут. Тебе это должно быть известно. Но ты ведь видишь, простота доходит почти до абсурда.

МАНСКИ. Ну все, все. Ради бога, прекрати. С меня достаточно. Оставь это до завтра.

ТУРАИ. И все же это был великий день, и мы должны запомнить его – двенадцатое августа.

МАНСКИ. Пятница.

ТУРАИ. И что из этого?

МАНСКИ. Я предпочел бы другой день недели.

ТУРАИ. Ты привередлив как старуха.

МАНСКИ. Дурной знак - прибывать куда-то в пятницу.

АДАМ. Какая разница – пятница, суббота, воскресенье – жизнь всегда прекрасна.

ТУРАИ. Мой несчастливый день – вторник. Помимо всего прочего, он [указывая на Мански] родился во вторник. Во время второго крестового похода, я полагаю.

МАНСКИ. Сам посуди. Мы сегодня попали в полосу неудач. В полдень – ураганный ветер, за ним сильнейшая гроза. Мы задержались на час. После обеда – переехали собаку. Еще задержка. А когда прибыли, кого не оказалось на месте? Нашего августейшего хозяина. Кого еще? Всех. Все укатили на пикник. И прекраснейшая, единственная и неповторимая, наша примадонна – где она? Тоже уехала на пикник. Ожидать ли ее сегодня? Нет. А когда она вернется? Никто не знает. Это все пятница!

ТУРАИ. Что вы, она вернется.

МАНСКИ. Но это не испортит репутации пятницы – уже суббота.

АДАМ. А я должен ждать все ночь, прежде чем смогу увидеть ее – это жестоко.

МАНСКИ. Это все пятница.

ТУРАИ. А теперь послушай меня. Я поделюсь своим видением сегодняшних происшествий. Полдень – основательный обед и действительно отличный кофе. Во время обеда – несколько капель дождя. Результат – пыль на дорогах прибило. Мы действительно поранили собаку. Но пятница принесла нам удачу. Собака чудесным образом исцелилась, и когда я последний ее раз видел, она уже подкреплялась. Да, мы опоздали на пару часов. Но ведь и это несказанная удача. Никто не вынуждает уставших джентльменов поддерживать оживленную беседу. И, ко всему прочему, на ужин мы ели самого вкусного цыпленка с карри, из тех, что мне доводилось пробовать.

МАНСКИ. Терпеть не могу карри.

ТУРАИ. Еще бы ты любил! И в довершение всего, позволь мне увенчать череду счастливых происшествий этой волшебной пятницы. Эта комната напротив принадлежит Илоне.

АДАМ. Что?

ТУРАИ. Да-да! За этой дверью – комната нашей красавицы примадонны, единственной и неповторимой. И мне удалось добиться для тебя комнаты по соседству. Какая удача!

МАНСКИ. Для него.

ТУРАИ. Нет-нет. Для всех нас. Когда композитор счастлив – он пишет лучшую музыку. Когда счастлива примадонна – она иногда попадает в ноты. И постановщики за успех вознаграждаются гонораром.

МАНСКИ. Какая мелочность. В твоей душе совсем нет романтики.

ТУРАИ. Но у меня положительный баланс на счету, а это куда как важнее.

И вот поднимается занавес, послышались отдалённые звуки оркестра, исполняющего "Маттинату" Леонкавало. Сцена почти полностью окутана темнотой, только сзади сквозь два больших французских окна льётся свет. Из них видны Средиземное море - далеко внизу в лунном свете, неопределённые очертания скалистого берега, мерцающие огни на причалах и эспланадах, и то тут то там слабые отблески освещённых окон. Ещё дальше - маяк; он то светит, то потухает. В темноте комнаты на фоне окон, освещённых луной, прорисовываются три фигуры. Огоньки их трёх сигарет пронзают черноту. Наступает затянувшаяся и из-за этого всё более сковывающеее молчание. Самое время задаться вопросом, а будет ли вообще что-то происходить, как мужской голос нарушает тишину.

Мужской голос: Что-то неладно, Сандор, если ты замолкаешь на целых шестьдесят секунд. (Заметно, как одна из фигур-теней поднимается и подходит к правой стене. Раздаётся щелчок электрического выключателя и в одно мгновение несколько электрических бра и ламп в канделябрах окутывают сцену тёплым светом. Благодаря освещению становится понятно, что комната меблирована в итальянском стиле эпохи Возрождения. Шаг назад, и мы оказываемся на приподнятой части помещения, простирающейся на всю ширину комнаты. Сзади те самые, в данный момент закрытые, французские окна, к ним примыкает балкон. Направо небольшой лестничный пролёт, площадка и дверь в спальню. Шаг влево - и перед нами дверь в зал, через который можно попасть в остальную часть замка. Правую сторону более низкой части комнаты занимает величественный камин, его дымоход немного выступает. Длинный стол расположен рядом. Налево стоит огромное пианино. За ним в левой части комнаты открывется дверь в ещё одну спальню. Все двери закрыты. Над пианино небольшая полочка с телефоном. Повсюду расставлены удобные стулья. Лепной потолок ослепительно бел. В целом, вся комната прекрасно убрана и дышит благополучием. Говорящий, тот, кто только что зажёг свет, массивный, представительный мужчина средних лет. Его зовут Мански. Он, как и два его компаньона, в официальном костюме. Сандор Турай сидит в центре комнаты, а Альберт Адам рядом с пианино. Турай также зрелого возраста, но выглядит моложе и менее представительно чем Мански.С первого же взгляда понятно, что этот важный человек любит действие. Он носит монокль. Альберт Адам - симпатичный, мечтательный юноша, недавно вступивший в пору возмужания. Отдалённые звуки оркестра затихают. Мански присаживается справа от Турай и снова заговаривает.) О чём ты думаешь, Сандор?

Турай: я размышлял о том, как чрезвычайно сложно придумать начало пьесы. Вечная проблема - как ввести в действие главных героев.

Адам: Конечно, это непросто.

Турай: Поднимается занавес, всё замолкает в театре, и вот актёры выходят на сцену. А дальше что? Целая вечность, иногда четверть часа проходит пока публика разберётся кто есть кто на сцене и что тут происходит.

Мански: Не встречал я ещё похожего человека. Ты что, не можешь забыть о театре ни на одну минуту?

Турай: Не могу. И именно поэтому я - великий драматург.

Мански: Полчаса не может прожить без работы. Только о ней и говорит. Жизнь наша заключается не только в театре.

Турай: Заключается, и особенно для тех, кто пишет пьесы. Знаешь, что Альфонс Доде написал в своих "Мемуарах"? Стоя у смертного ложа отца, он не мог отделаться от мысли о том, какая это была бы прекрасная сцена в театре.

Мански: Глупо, позволять своей работе так захватывать себя.

Турай: Пусть, это твое мнение о театре. Придумать начало действия для пьесы - сложнейшая задача для человеческого мозга. например, возьмём нас сейчас. Нас трое - поднимается занавес и открывает трёх обыкновенных мужчин в офицальных костюмах. И что же, как кто-то может хотя бы догадаться, что комната, в которой мы сидим, находиться в замке? Как можно понять кто мы? Если бы мы играли пьесу, то должны были бы сейчас болтать всякую дребедень под акомпанимент хлопающих кресел и зрителей, садящихся на них, до тех пор, пока последние не поняли кто мы.

Мансии: Вот и хорошо, пусть так и будет.

Турай: Ты только задумайся о том, насколько было проще, если можно было бы, отбросив всякую ерунду, просто представиться? (Он подниматся и обращается к аудитории.) Добрый вечер, леди и джентельмены. Сегодня вечером мы трое прибыли на несколько недель в замок. Мы только что поужинали с великолепным шампанским. Меня зовут Сандор Турай. Я - драматург. Я пишу и достаточно хорошо уже в течение 30 лет. Я делаю поклон и отступаю назад, предоставляя сцену тебе. (Турай отступает, Мански выдвигается вперёд и обращается к аудитории.)

Мански: Леди и джентельмены, меня зовут Мански. Я тоже драматург и всю свою жизнь являюсь соратником данного джентельмена. Возможно, что в нашей среде мы самые известные сотрудничающие авторы.

Турай: Кому нужны комедии, фарсы и оперетты? Обращайтесь к Мански и Турай - удовольствие гарантировано.

Мански: Я тоже хорошо пишу.

Турай: Тогда -

Мански: остался третий участник. (Они указывают на Адама, он поднимается и обращается к аудитории таким же манером, но более скромно и не так уверенно.)

Адам: Леди и джентельмены, я последний и не такой великий, я - Альберт Адам. Мне 25 лет, я сочиняю музыку.

Турай: Музыка тоже очень хороша.

Адам: Моё боевое крещение - последняя оперетта этих двух добрых джентельменов. Моя первая попытка. Они открыли меня. Без них я ничто. Без родителей, без славы и без денег.

Турай: Но зато он молод.

Мански: И одарён.

Адам: И влюблён в примадонну.

Турай: А это не обязательно упоминать. Аудитория воспринимает как должное, что молодой композитор пылает страстью к примадонне. Это традиция, не так ли?

Адам: Хвала небесам.

Турай: В любом случае, наконец-то мы находимся здесь, вдали от пыльного мира деятелей сцены; недосягаемые ни для тонкокожих актёров, ни для толстокожих мэнэджеров. Более того, нас ничто не беспокоит. Оперетта закончена и забыта. Сейчас лето. Погода - прекрасна, ночь - восхитительна, море -

Мански: Интересно, а море что?

Турай: Оно мокрое. Мир остаётся самим собой. А ты находишьс здесь. Так может это и есть самый простой способ завязать действие?

Мански: Топорная работа. Если бы этого было бы достаточно, кто угодно мог бы писать.

Турай: Кто угодно и пишет. Уж ты-то об этом должен знать. Видишь, как абсурдно просто всё выглядит.

Мански: Уговорил, только очень тебя прошу, прекрати обсуждать работу. Давай отложим этот разговор до завтра, с меня достаточно.

Турай: Что не говори, день великолепен и мы должны запомнить это 20-е августа.

Мански: Пятница.

Турай: И что?

Мански: Я бы предпочёл другой день недели.

Турай: Не будь таким суеверным.

Мански: День приезда не должен быть пятницей.

Адам: Какая разница - пятница, суббота, воскресенье - жизнь сама вызывает восторг.

Турай: Мой несчастливый день вторник. Кроме всего прочего (показывая на Мански), он родился во вторник. Я полагаю, что во время второго крестового похода -

Мански: Остановись и подумай. Сегодняшний день полон неудач. Днём был сильный ветер с грозой. Поезду пришлось отложить на час. В полдень наехали на собаку - опять задержались. А когда мы приезжаем, кто нас встречает? Наша царственная госпожа? Кто ещё? Все уехали на пикник. Вот она пятница! А прекраснейшая, единственная и неповторимая, наша обожаемая примадонна, где она? Тоже уехала на пикник. Вернётся ли она вечером домой? Нет. А когда вернётся? Никому не дано знать. Пятница.

Турай: Она непременно вернётся.

Мански: Хотя, ничего плохого приключиться в пятницу уже не может, так как наступила суббота.

Адам: Как жестоко заставлять ждать. Целая ночь должна пройти, прежде чем я увижу её.

Мански: Всё из-за пятницы.

Турай: Теперь послушайте меня. Я вам поведаю, чем мы займёмся днём. В полдень мы основательно пообедаем и выпьем настоящего кофе. Вероятно, пока мы будем трапезничать, пройдёт дождик, который прибьёт пыль на дорогах. Мы действительно поранили собаку, но в пятницу нам сопутствовала удача. С собакой случилось чудо - она поправилась и мы увидим её благополучно лакающую из своей миски. Опоздали? Ну и что ж, и тут нас не оставило провидение. Будучи с дороги, уставшие, но дом пуст и нам не надо вести светские беседы. Цыплёнок, поданный нам на ужин, самый вкусный цыплёнок в соусе карри, который я когда-либо пробовал.

Мански: Ненавижу карри.

Турай: Ты-то, конечно. Хочу поделиться с вами в заключение с венцом всех счастливых событий, произошедших с нами в эту волшебную пятницу. Комната, примыкающая к нашей, принадлежит Илоне.

Адам: Что!

Турай: Да, эта дверь в комнату к великолепнейшей примадонне, единственной и неповторимой. Я добился, чтобы нас поселили сюда. Какая удача.

Мански: Для него.

Турай: Вот уж нет. Для всех нас. Когда композитор счастлив, он создаёт хиты. Когда примадонна счастлива, она прекрасно поёт. А после триумфальных представлений нам, драматургам, достаются большие кассовые сборы.

Мански: Корыстен и к тому же грубиян. У тебя в душе нет места поэзии.

Турай: Зато у меня есть счёт в банке, что гораздо важнее...

Можно мне поучаствовать вне конкурса (взамен несостоявшегося обсуждения)? Если же конкурсантов много, то, наверное, лучше не надо.

При подъеме занавеса слышно, как вдали оркестр играет "Маттинату" Леонкавалло. На сцене темно. Высвечены только две широких застекленных двери сзади. Сквозь них можно различить залитое лунным светом Средиземное море внизу, смутные очертания обрывистого берега, мерцающие фонарики вдоль набережных, кое-где - слабый лучик от какого-нибудь окна. У горизонта проблескивает маяк. В темной комнате три неясных силуэта выступают на фоне стекол, освещенных луной; тьму прочерчивают пунктиром огоньки трех сигарет. Пауза длится, становится почти неловкой. Когда уже закрадываются сомнения, начнется ли действие вообще, тишину нарушает мужской голос.

МУЖСКОЙ ГОЛОС: Шандор, коли у тебя рот закрыт шестьдесят секунд подряд, явно что-то неладно. [Видно, как один из силуэтов поднимается и движется к правой стене. Мы слышим щелчок электрического выключателя, и немедленно сцену заливает теплый свет электрических жирандолей и ламп в канделябрах. При свете становится видна комната, живописно меблированная в стиле итальянского Ренессанса. Часть пола позади приподнята невысоким уступом во всю ширину комнаты. Там застекленные двери на балкон, сейчас они закрыты. Направо, если идти с балкона, короткий лестничный пролет выходит на площадку перед дверью к спальням. Налево ступенька ведет к двери в холл и другое крыло замка. Ближнюю к зрителям часть правой стены занимает большой камин с шатровым дымоходом. Рядом с ним длинный стол. В левой стене - дверь еще одной спальни. Все двери закрыты. В глубине слева - рояль, а за ним ближе к центру - столик с телефоном. Вокруг расставлены кресла. Вместо потолка - резные балки. Комната как целое свидетельствует о богатстве и вкусе. Говорил и сейчас включил свет крупный грузный мужчина среднего возраста. Его фамилия МАНСКИ. Он в смокинге, как и его собеседники, ШАНДОР ТУРАИ, сидящий в центре, и АЛЬБЕРТ АДАМ, ближе к роялю. ТУРАИ тоже среднего возраста, но выглядит моложе и стройнее, чем МАНСКИ. Сразу видно: вельможная персона и энергичная натура. Он носит монокль. АЛЬБЕРТ АДАМ - задумчивый красивый юноша, которого только-только можно назвать мужчиной. Отдаленные звуки оркестра умолкли. МАНСКИ опять садится справа от ТУРАИ и вновь заговаривает.] Что тебя гложет, Шандор?

ТУРАИ: Просто я размышлял, как неимоверно сложно начать пьесу. Извечная трудность - как отрекомендовать действующих лиц.

АДАМ: Тяжело вам дается, наверное.

ТУРАИ: Не отрицаю - дьявольски тяжело. Взвивается занавес, театр затихает, кто-то на сцене. Так; а дальше? Уходит целая вечность - иногда четверть часа, не меньше, пока зрители разберутся, кто есть кто, и что тут заваривается.

МАНСКИ: Ну что за человек! Можешь ты хоть на минутку забыть о театре?

ТУРАИ: Нет. Иначе какой же из меня великий драматург?

МАНСКИ: Не можешь на полчаса расслабиться - все б тебе толковать азы ремесла. В жизни есть не только театр.

ТУРАИ: Нет ничего другого - если пишешь пьесы. Как Альфонс Доде вспоминает в "Мемуарах", знаешь? Стоя у смертного одра родного отца, он мог думать только о том, что за проникновенная сцена вышла бы на подмостках.

МАНСКИ: Ну и глупо - за работой света не видеть.

ТУРАИ: Так уж водится в театре. И без того можно мозги свихнуть, но хуже всего начинать пьесу. Взять хоть эту сцену, например, нас троих. Занавес поднимается, видны трое обычных мужчин в обычных смокингах. Откуда людям знать хотя бы, что комната вокруг нас - комната в замке? И как им дознаться, кто мы такие? Будь это пьеса, мы бы начали молоть всякий нудный вздор - пока хлопали бы сиденья - дабы зрители постепенно прониклись, что мы за птицы.

МАНСКИ: Почему бы и нет?

ТУРАИ: Подумай, ведь куда проще махнуть рукой на эти условности и сразу представиться. [Он поднимается и обращается к публике.] Дамы и господа, добрый вечер. Сегодня мы втроем приехали сюда в замок с целью провести здесь пару недель. Мы только что встали из-за стола, где отдали дань превосходному обеду с отличным шампанским. Меня зовут Шандор Тураи. Я пишу пьесы, вот уже тридцать лет. А что, хорошо получается. Остается поклониться и уступить авансцену вам.

[ТУРАИ отходит назад, а МАНСКИ выходит вперед и обращается к публике.]

МАНСКИ: Дамы и господа, моя фамилия Мански. Я тоже пишу пьесы, я давний соавтор моего друга. В этом деле у нас, пожалуй, самая известная торговая марка.

ТУРАИ: Мански и Тураи - комедии, фарсы, оперетты. Обращайтесь только к нам. Гарантия качества.

МАНСКИ: У меня тоже хорошо получается.

ТУРАИ: Что ведет нас прямиком...

МАНСКИ: ...к еще одному из нашего трио.

[Они указывают на АДАМА, который встает и обращается к публике в той же манере, но более робко, без их апломба.]

АДАМ: Последний и начинающий. Дамы и господа, я Альберт Адам. Мне двадцать пять лет, я сочиняю музыку.

ТУРАИ: И отличную музыку.

АДАМ: Я писал партитуру новой оперетты этих любезных господ. Моя первая проба. Они-то и вывели меня из безвестности. Сам по себе я мелкая сошка. У меня ни происхождения, ни славы, ни денег.

ТУРАИ: Зато он молод.

МАНСКИ: И талантлив.

АДАМ: И влюблен в примадонну.

ТУРАИ: Этого им и говорить незачем. Зритель заранее уверен, что молодой композитор влюблен в примадонну. Такова традиция, верно?

АДАМ: На мое счастье.

ТУРАИ: Во всяком случае, вот они мы. Наконец отряхнули с наших ног прах мира грез, скрылись от чувствительных актеров и бесчувственных администраторов. Больше того: нас ничто не заботит. Оперетта наша довершена - гора с плеч. Вдобавок стоит лето. Погода прекрасная, ночь великолепная, море...

МАНСКИ: Да? И что с морем?

ТУРАИ: Оно мокрое! Мир таков, каков он есть. Вот, пожалуйста. Разве не самый простой способ начать пьесу?

МАНСКИ: Топорно. Если б за этим дело стало, всякий дурак мог бы кропать пьесы.

ТУРАИ: Всякие и кропают, сам знаешь. Но признай, все до смешного просто.

МАНСКИ: Ладно, ладно. Ради бога, кончай свой мастер-класс. С меня довольно. Прибереги немного на завтра.

ТУРАИ: Так или иначе, истек замечательный день, нам следует его запомнить: двадцатое августа.

МАНСКИ: Пятница.

ТУРАИ: Что с того?

МАНСКИ: Не по душе она мне.

ТУРАИ: Ты прямо как старая бабка.

МАНСКИ: Не стоит разъезжать по пятницам.

АДАМ: Какая разница - пятница, суббота, воскресенье - жизнь чудесна всегда.

ТУРАИ: Мой несчастливый день - вторник. Помимо всего прочего [Указывает на МАНСКИ], он родился во вторник. Насколько я помню, во время второго крестового похода...

МАНСКИ: Оставь, суди сам. Взять хоть сегодняшнюю шкатулку Пандоры. В полдень: прокололи шину - и сразу жуткая гроза. Целый час не могли выехать. Днем: сбили собаку. Опять задержка. Добрались наконец: кого нет на месте? Владельца замка. А еще? Да никого! Все отправились на пикник. Пятница! А прелестная, одна-единственная, наша обожаемая примадонна, где же она? Тоже на пикнике. Ожидается сегодня? Нет. Когда ее ждать? Никто не знает. Пятница!

ТУРАИ: Вернется, никуда не денется.

МАНСКИ: Пятничный реестр это не спасет, потому что уже суббота.

АДАМ: А мне придется ждать всю ночь, чтобы ее увидеть. Мучение!

МАНСКИ: На то и пятница.

ТУРАИ: Теперь послушайте меня. Сегодняшние события в моем изложении таковы. В полдень: славно перекусили за чашкой поистине достойного кофе. Пока заморили червячка, покапал дождик. Следствие: идеальные дороги, никакой пыли. Мы и правда задели собачку - но пятничное везение не подвело. Собачка - о диво! - оклемалась и, когда мы отъезжали, сидела перед полной миской. Запоздали на пару часов. Какая удача! Никто во всем доме не приставал к усталым людям с разговорами. К тому же на обед была курица в карри, какой я давно не едал.

МАНСКИ: Терпеть не могу карри.

ТУРАИ: С тебя станется. В заключение позвольте обрисовать подарок Фортуны, венчающий нашу сказочную пятницу. В комнате рядом с этой обитает - Илона.

АДАМ: Как!

ТУРАИ: Да! За этой дверью комната обворожительной примадонны, одной-единственной. А для нас мне удалось заполучить те покои. Счастье нам благоприятствует.

МАНСКИ: Разве что ему.

ТУРАИ: Отнюдь. Всем нам. Когда композитор счастлив, из него так и льются мелодии. Когда примадонна счастлива, она в кои веки не фальшивит. А либреттисты, счастливые, пожинают проценты с общего успеха.

МАНСКИ: Жалкий корыстолюбец. Нет у тебя поэзии в душе.

ТУРАИ: Зато у меня есть счет в банке, а это куда важнее...

Занавес поднимается. Слышно, как вдалеке оркестр играет «Маттинату» Леонкавалло. Сцена практически неосвещена. Только через две большие стеклянные двери падает свет и открывается панорама окрестностей. Далеко внизу виднеются освещенное лунным сиянием Средиземное море, нечеткие контуры обрывистого берега, мерцающие огни причалов и эспланад. То тут, то там периодически мелькают слабые отблески далекого маяка. В комнате напротив освещенных лунным светом дверей видны очертания трех мужских фигур; красные огоньки трех зажженных сигарет пронзают темноту. Долгая, почти неловкая пауза. Как раз в тот момент, когда зритель уже готов засомневаться в том, что хоть что-нибудь произойдет дальше, тишину нарушает мужской голос.

МУЖСКОЙ ГОЛОС: Знаешь, Шандор, когда ты молчишь шестьдесят секунд подряд, кажется, что что-то не так. [Одна из фигур поднимается и идет направо. Слышен щелчок выключателя, и в ту же секунду сцена озаряется мягким светом нескольких электрических подсвечников и канделябров. Новое освещение позволяет разглядеть красивую комнату, декорированную в стиле Итальянского Ренессанса. Невысокая ступенька на заднем плане ведет на верхний уровень, проходящий по всей ширине комнаты. За ним стеклянные двери, теперь закрытые, ведущие на балкон. Справа небольшой лестничный пролет, ведущий на площадку с дверью в спальный номер. Слева одна ступенька, ведущая в холл и оставшуюся часть замка. Правую стену нижнего уровня комнаты занимает большой камин с дымоходом на консолях. Рядом стоит длинный стол, с левой стороны – рояль. Ближе к рампе в стене слева расположена дверь в другой спальный номер. Все двери закрыты. За роялем, ближе к центру небольшой столик с телефоном. Здесь и там стоят удобные стулья. Потолок украшен нависающими балками и резьбой. Вся комната отличается великолепием и богатым убранством. Человек, нарушивший тишину и включивший в комнате свет,- крупный, тучный мужчина средних лет. Его зовут МАНСКИ. Он, так же как и двое его приятелей ШАНДОР ТУРАИ, сидящий в центре, и АЛЬБЕРТ АДАМ - около рояля, одет в смокинг. ТУРАИ примерно того же возраста, но выглядит моложе и не такой полный, как МАНСКИ. С первого взгляда он кажется человеком последовательным и полным энергии. На нем монокль. АЛЬБЕРТ АДАМ – красивый юноша, витающий в облаках, едва переступивший порог зрелости. Оркестр вдалеке перестает играть. МАНСКИ садится справа от ТУРАИ и снова заводит разговор.] О чем ты думаешь, Шандор?

ТУРАИ: Я просто думал о том, насколько сложно начать пьесу. Вечная проблема, как представить своих главных героев.

АДАМ: Полагаю, это действительно непросто.

ТУРАИ: Это чертовски непросто. Поднимается занавес, весь театр замолкает, на сцену выходят люди. А что дальше? Проходит целая вечность – порой целая четверть часа – прежде, чем зритель начинает понимать, кто есть кто, и о чем вообще речь.

МАНСКИ: Никогда не встречал подобных чудаков. Можешь ты хоть на минуту забыть о театре?

ТУРАИ: Нет. И именно поэтому я такой замечательный драматург.

МАНСКИ: Если хоть на полчаса лишить тебя возможности говорить о работе, ты перестаешь радоваться жизни. Но жизнь – это не только театр.

ТУРАИ: Неправда. Если ты пишешь пьесы, то жизнь и есть театр. Знаешь, что сказал Альфонс Доде в своих «Мемуарах»? Когда он стоял у постели своего умирающего отца, он думал только о том, как замечательно смотрелась бы эта сцена с театральных подмостков.

МАНСКИ: Глупо зацикливаться на одной работе.

ТУРАИ: Таков театр. А самая трудная головоломка в мире – как начать спектакль. Возьмем, к примеру, вот эту сцену. Нас трое – Занавес поднимается, и зрители видят троих ничем не примечательных мужчин в смокингах. Как, по-вашему, они должны догадаться хотя бы о том, что комната, в которой мы сидим, находится в замке? И уж тем более, откуда им знать, что мы это мы? Если бы мы играли в спектакле, нам бы пришлось сейчас болтать об абсолютной ерунде – под аккомпанемент стучащих кресел – до тех пор, пока зрители не начали постепенно понимать, кто мы такие.

МАНСКИ: Ну и? Что здесь такого?

ТУРАИ: Вы только подумайте, насколько все было бы проще, если бы мы опустили всю эту дребедень и просто представились. [Он встает и обращается к зрителям.] Добрый вечер, дамы и господа. Мы трое приехали сюда этим вечером, чтобы провести пару недель в замке. Мы только что вернулись с ужина, на котором вволю насладились великолепным шампанским. Меня зовут Шандор Тураи. Я драматург. Я пишу уже тридцать лет, и у меня здорово получается. Я кланяюсь и отхожу, уступая сцену тебе.

[ТУРАИ отступает назад, а МАНСКИ выходит вперед и обращается к зрителям.]

МАНСКИ: Дамы и господа, меня зовут Мански. Я тоже драматург, всю свою жизнь работающий в паре с этим господином. Мы, наверное, самая известная фирма в этом бизнесе.

ТУРАИ: Обращайтесь к Мански и Тураи за любыми комедиями, фарсами и опереттами. Гарантируем, вы останетесь довольны.

МАНСКИ: У меня, скажу я вам, тоже здорово получается.

ТУРАИ: Итак, мы подошли –

МАНСКИ: - к последнему участнику нашего трио.

[Они указывают на АДАМА, который встает и обращается к зрителям в такой же манере, но более робко и без намека на самодовольство, характерного для его приятелей.]

АДАМ: Последний и наименее важный. Я, дамы и господа, Альберт Адам. Мне двадцать пять, и я сочиняю музыку.

ТУРАИ: И очень хорошую музыку, между прочим.

АДАМ: Я написал партитуру для последней оперетты этих почтенных джентльменов. Моя первая работа. Они открыли меня. Без них я полное ничтожество. У меня нет ни родителей, ни репутации, ни денег.

ТУРАИ: Но он молод.

МАНСКИ: И талантлив.

АДАМ: И влюблен в примадонну.

ТУРАИ: Об этом можно было и не говорить. Зрители считают само собой разумеющимся, когда молодой композитор влюблен в примадонну. Это же традиция, разве нет?

АДАМ: Слава Богу.

ТУРАИ: В любом случае, вот они мы. Вырвавшиеся, наконец, из этого лживого мира притворства, скрывшиеся от этих глупых актеров и толстокожих менеджеров. И более того, нам не о чем волноваться. Наша оперетта закончена и уже покинула наши головы. Кроме того, сейчас лето. Погода превосходная, ночь великолепная, море –

МАНСКИ: Да? Что у нас с морем?

ТУРАИ: Море мокрое! И весь мир как мир. Вот, пожалуйста. Разве это не самый простой способ начать пьесу?

МАНСКИ: Слишком топорно. Если бы все было так просто, любой дурак мог бы писать пьесы.

ТУРАИ: Очень многие и так пишут. Тебе ли не знать. Но ты видишь, насколько все до смешного просто.

МАНСКИ: Ну, ладно, ладно. Только ради всего святого, хватит уже говорить о работе. Я сыт по горло. Оставь что-нибудь на завтра.

ТУРАИ: В любом случае, сегодня был замечательный день, и мы должны обязательно его запомнить – двадцатое августа.

МАНСКИ: Пятница.

ТУРАИЖ: И что с того?

МАНСКИ: Лучше бы сегодня был другой день недели.

ТУРАИ: Не будь, ты, как старая бабка.

АДАМ: Какая разница – пятница, суббота, воскресенье – жизнь всегда прекрасна.

ТУРАИ: А мой несчастливый день – вторник. Помимо всего прочего [показывает на МАНСКИ] в этот день родился он. Во время Второго Крестового похода, надо думать –

МАНСКИ: Ладно, смотрите сами. Вот вам маленький список сегодняшних неприятностей. Полдень – сильный ветер с грозой, задержал нас на целый час. Немного погодя мы сбиваем собаку, и еще больше задерживаемся. А когда мы, наконец, приезжаем, кого нет на месте? Его величества хозяина. А кого еще? Всех остальных, потому что все уехали на пикник. Пятница! А наша прекрасная, единственная и неповторимая, наша обожаемая примадонна, где она? Тоже на пикнике. Вернется ли она сегодня домой? Нет. А когда она вернется? Никому не известно. Пятница.

ТУРАИ: Да нет же, она вернется.

МАНСКИ: Даже если и так, это никак не повлияет на мой пятничный список, потому что уже суббота.

АДАМ: И мне придется пережить целую ночь, прежде чем я снова ее увижу. Это жестоко.

МАНСКИ: Это просто пятница.

ТУРАИ: Ну, вот что, а теперь послушайте меня. Предлагаю вам свою версию сегодняшнего дня. Полдень – великолепный обед, включая вполне сносный кофе. Во время трапезы – несколько капель дождя. Результат: превосходные дороги, никакой пыли. Да, мы, действительно, ранили собаку. Но пятница подарила нам удачу, собака волшебным образом выздоровела, и когда мы видели ее в последний раз, уже сидела и что-то там уплетала за обе щеки. Да, мы приехали сюда несколькими часами позже, но какая это удача! Никто не заставляет уставших путников вести беседы. И более того, на ужин нам подают наивкуснейшую курицу карри.

МАНСКИ: Терпеть не могу карри.

ТУРАИ: Ну, разумеется! А теперь, позвольте мне увенчать список удач этой волшебной пятницы еще одной чудесной новостью. Комната, соседняя с нашей, принадлежит Илоне.

АДАМ: Что!

ТУРАИ: Да! За вон той дверью комната прекрасной примадонны, единственной и неповторимой. Мне удалось поселить нас здесь. Это ли не удача!

МАНСКИ: Для него.

ТУРАИ: Нет, нет. Для всех нас. Когда композитор счастлив, он пишет хиты. Когда счастлива примадонна, она иногда попадает в ноты. А либреттисты в этом случае празднуют заслуженный успех и собирают гонорары.

МАНСКИ: Какая же ты сволочь. Нет в твоем сердце ни капли поэзии.

ТУРАИ: Зато у меня есть счет в банке, а это куда важнее…

Занавес открывается, звучит «Миттината» Леонкавалло в исполнении оркестра. На сцене почти полный мрак. Свет проникает только через два больших французских окна на заднем плане. Сквозь них далеко внизу мы видим залитое лунным светом Средиземное море, неясные очертания отвесного берега, мерцающие огни вдоль причалов и эспланад, то там, то здесь тусклый свет из какого-то освещенного окна. Вдали мигает маяк. В темной комнате три еще более темные тени неясно вырисовываются на фоне освященных лунным светом окон. Огоньки трех зажженных сигарет пронзают мрак. Следует длинная пауза. Почти ошеломляюще длинная. Когда кто-нибудь соберется уже поинтересоваться, будет ли вообще что-то здесь происходить, мужской голос нарушает молчание.

МУЖСКОЙ ГОЛОС: Шандор, когда вы замолкаете на целую минуту, становится не по себе. [ Видно, как одна из призрачных фигур встает и подходит к правой стене. Раздается щелчок выключателя, и тотчас сцену заливает яркий свет от нескольких электрических подсвечников и канделябров. Открывается комната, красиво обставленная в стиле итальянского Возрождения. В глубине небольшая ступенька ведет на приподнятую часть, расположенную по всей ширине комнаты. Далее - французские окна, в данный момент закрытые, ведущие на балкон. Справа - небольшой ряд ступенек на лестничную клетку и дверь в спальню. Слева - ступень к двери в холл и остальную часть замка. Правую стену нижней части комнаты занимает огромный камин с расположенным на кронштейне дымоходом. Рядом стоит длинный стол. Налево – рояль. За роялем в левой стене дверь в другую спальню. Все двери закрыты. Перед роялем по направлению к центру маленькая стойка с телефоном. Повсюду расставлены удобные стулья. Потолок резной, балочный. Вся комната свидетельствует о богатстве и хорошем вкусе. Кто только что включил свет и кому принадлежали слова - крупный, осанистый мужчина средних лет по фамилии МАНСКИ. Он в смокинге, также как и два его спутника – ШАНДОР ТУРАИ, сидящий в центре, и АЛЬБЕРТ АДАМ, который расположился у рояля. ТУРАИ примерно того же возраста, но выглядит моложе и не таким представительным, как МАНСКИ. С первого взгляда он кажется человеком влиятельным и энергичным. Носит монокль. АЛЬБЕРТ АДАМ - мечтательный, красивый юноша на пороге зрелости. Звуки оркестра умолкают.

МАНСКИ снова усаживается справа от ТУРАИ и продолжает разговор. ] Что вас так занимает?

ТУРАИ: Я думал о том, как необычайно сложно написать начало пьесы. Вечная проблема – как представить главных героев.

АДАМ: Полагаю, это должно быть трудно.

ТЮРАИ: Чертовски трудно. Открывается занавес, публика замирает, на сцене появляются люди. Что же дальше? Проходит вечность – иногда четверть часа, – прежде чем зритель разберется, кто есть кто и что происходит.

МАНСКИ: Первый раз встречаю такого человека. Вы в состоянии хотя бы на минуту забыть о театре?

ТЮРАИ: Нет. Именно поэтому я великий драматург.

МАНСКИ: Вы и полчаса не можете прожить без разговоров о работе. Но разве жизнь – это только театр?

ТУРАИ: Да, если пишешь пьесы. Вы читали «Мемуары» Альфонса Доде? Когда он стоял у постели умирающего отца, он мог думать только о том, какая получилась бы великолепная сцена из этого.

МАНСКИ: Глупо быть настолько одержимым работой.

ТУРАИ: Таков театр. Из всех вещей на свете, над которыми приходится ломать голову, самая мучительная – с чего начать пьесу. Возьмем, к примеру, нас. Поднимается занавес, на сцене трое обыкновенных мужчин в обыкновенных смокингах. Каким образом кто-то догадается, что комната, где мы сидим, - комната замка? И как они узнают, кто мы? Если бы это была пьеса, нам бы пришлось в начале нести всякую чепуху под аккомпанемент хлопающих стульев, пока зритель постепенно бы не разобрался, кто мы.

МАНСКИ: Почему бы и нет?

ТУРАИ: Подумайте только, насколько было бы проще, если мы выкинули весь этот вздор и просто представились. [встает и обращается к зрителям] Добрый вечер, дамы и господа. Мы втроем приехали сегодня вечером в этот замок провести здесь пару недель и только что вернулись с ужина, где наслаждались превосходным шампанским. Я - Шандор Тураи, драматург. Драматург вот уже тридцать лет. И это приносит мне очень хороший доход. Я кланяюсь и отступаю, оставляя сцену вам.

[ТУРАИ отходит назад, МАНСКИ выходит вперед и обращается к зрителям]

МАНСКИ: Леди и джентльмены, мое имя - Мански. Я тоже драматург и постоянный соавтор этого джентльмена. Возможно, мы самая известная фирма в нашем деле.

ТУРАИ: Милости просим к Мански и Тураи за комедиями, фарсами и опереттами. Останетесь довольны.

МАНСКИ: Мне это тоже приносит неплохой доход.

ТУРАИ: Остается -

МАНСКИ: - последний участник нашего трио.

[ Они указывают на АДАМА, который встает и также обращается к публике, но в другой манере и без их самоуверенности]

АДАМ: И наименее значимый. Дамы и господа, меня зовут Альберт Адам. Мне двадцать пять лет, я сочиняю музыку.

ТУРАИ: Очень хорошую музыку, надо заметить.

АДАМ: Я написал партитуру к последней оперетте двух этих любезных джентльменов. Моя первая попытка. Они открыли меня. Без них я бы остался ничем - сиротой без имени и денег.

ТУРАИ: Зато вы молоды.

МАНСКИ: И талантливы.

АДАМ: И влюблен в примадонну.

ТУРАИ: Нет необходимости говорить об этом. Публика отлично знает, что молодой композитор влюблен в примадонну. Это традиция, не так ли?

АДАМ: Хвала небесам.

ТУРАИ: В любом случае, мы здесь. Наконец-то свободные от скучного мира притворства, вне досягаемости чувствительных актеров и бесчувственных импресарио. И вдобавок нам не о чем беспокоиться. Наша оперетта закончена и можно отдохнуть. К тому же сейчас лето. Погода прекрасна, ночь великолепна, а море…

МАНСКИ: И что там с морем?

ТУРАИ: Оно мокрое! И мир есть мир. Вот так. Разве не простейший способ начать пьесу?

МАНСКИ: Слишком просто. Если бы дело было только в этом, любой болван мог бы писать пьесы.

ТУРАИ. Их и сейчас великое множество занимается этим. Вам следовало бы знать. Но теперь вы понимаете, как это до абсурда просто.

МАНСКИ: Ну, хорошо, хорошо. Ради всего святого, прекратите говорить о делах. С меня довольно. Отложим на завтра.

ТУРАИ: Так или иначе, сегодня был великий день. Двенадцатое августа - следует запомнить.

МАНСКИ: Пятница.

ТУРАИ: И что из этого?

МАНСКИ: Я бы предпочел, чтобы это была не пятница.

ТУРАИ: Какие пустяки.

МАНСКИ: Не следует отправляться куда-то в пятницу.

АДАМ: Какая разница – пятница, суббота, воскресенье? Жизнь прекрасна всегда.

ТУРАИ: Мой несчастливый день – вторник. Ко всему прочему, [указывает на Мански] он родился во вторник. Думаю, во время второго крестового похода…

МАНСКИ: Можете убедиться сами. Вот краткий перечень сегодняшних несчастий. Полдень – пирушка, начинается страшная гроза. Мы опаздываем на час. Начало дня – задавили собаку. Еще большая задержка. А когда мы приезжаем, кого не оказывается дома? Нашего царственного хозяина. Кого еще? Да всех. Все отправились на пикник. Пятница! А наша прекрасная, единственная и неповторимая, наша обожаемая примадонна, где она? Также на пикнике. Стоит ли ожидать ее сегодня вечером? Нет. Когда же ожидать ее? Никто не знает. Пятница!

ТУРАИ: Она вернется.

МАНСКИ: Уже суббота, так что достижений пятницы это не испортит. АДАМ: Мне придется ждать всю ночь, прежде чем я смогу ее увидеть. Это жестоко.

МАНСКИ: Всего лишь пятница.

ТУРАИ: Хорошо, а теперь послушайте меня. Вот моя версия сегодняшних событий. Полдень – превосходный обед с настоящим кофе, который вполне можно пить. Пока мы ели, упало несколько капель дождя. В результате - превосходные, чистые дороги. Мы сшибли собаку, но наша пятница и тут не подвела. Собака чудесным образом выздоровела, и напоследок мы видели, как она поднялась, учуяв что-то съестное. Мы приехали сюда, опоздав на несколько часов. Но разве это не прекрасно? Никто в доме не поджидал с разговорами троих уставших мужчин. Более того - на ужин был изумительный цыпленок с кэрри, никогда такого не пробовал.

МАНСКИ: Терпеть не могу кэрри.

ТУРАИ: Опять вы за свое! И в заключение скажу еще об одной удаче, что принесла нам эта волшебная пятница. Соседняя комната принадлежит Илоне.

АДАМ: Что?!

ТУРАИ: Именно! Эта дверь ведет в комнату восхитительной примадонны, единственной и неповторимой. А мне удалось занять для нас эти апартаменты. Какое же это везение!

МАНСКИ: Для него.

ТУРАИ: Нет, для всех нас. Ведь если композитор счастлив, он пишет песни, которые имеют успех. Если счастлива примадонна, она не фальшивит. И в результате триумфа либреттисты получают гонорар.

МАНСКИ: Корыстное животное. Нет у вас поэзии в душе.

ТУРАИ: Зато мой банковский счет в порядке. А это гораздо важнее.