В следующую среду Кутберт вошел в гостиную и по привычке расположился в дальнем углу: затерявшись среди мебели, он мог незамечено любоваться Адель. И тут он увидел великого русского мыслителя в окружении восторженных дам. Реймонд Паслоу Дивайн еще не пришел.

Романист сразу же поразил Кутберта. Несомненно, он не брился только из-за каких-то лучших побуждений, и его лицо заросло колючей густой щетиной. Но Кутберта привлек его взгляд - затравленные глаза котенка в руках чужих мальчишек. Вид его, несчастный и обреченный, навел Кутберта на мысль, что он, возможно, получил, плохие вести из дома. Оказалось, совсем наоборот. Последние вести из России были весьма утешительны. Трое его главных кредиторов сгинули в гуще последнего сражения буржуазии. Человек, которому он задолжал за самовар и пару галош и с которым не мог расплатиться 5 лет, оставил страну, и о нем с тех пор ни слуху, ни духу. Владимира тревожили далеко не новости из дома, а необходимость находиться здесь, на этой провинциальной литературной встрече, а она была уже 82 по счету со времени его приезда в страну с курсом лекций. Как же все это ему надоело. Когда его агент предложил эту поездку, он сразу же согласился, не думая. Гонорар в рублях был приличный. Но теперь он вглядывался в эти лица и понимал, что человек восемь из десяти принесли свои творения и так и жаждут их прочесть. Лучше бы ему остаться в тишине Нижнего-Новгорода, спокойствие которого могла нарушить только граната, брошенная в окно и разметавшая по стенам яичницу, приготовленную на завтрак.

Так он размышлял и вдруг увидел перед собой хозяйку и рядом с ней бледного молодого человека в очках в роговой оправе. Миссис Сметхерст говорила с таким рвением, как конферансье перед большой дракой представляет важного господина, готового бросить вызов победителю:

- Ах, мистер Брусилов. Я так хочу вас познакомить с мистером Реймондом Паслоу Дивайном. Думаю, Вам знакомы его труды. Это один из наших начинающих романистов.

На заросшем лице подозрительно и настороженно сверкнули глаза, но важный гость молчал. Он находил этого мистера точной копией тех начинающих романистов, с которыми его свела судьба уже 81 раз в городишках страны. Втиснувшись в свой угол, Кутберт сердито наблюдал вежливое раскланивание Дивайна.

- Критики слишком высоко оценили мой тщетный труд, - заявил Дивайн. - Но они считают, что русский дух действительно присутствует в моих работах. Я в большом долгу у великих русских писателей. Особенно у Советсткого.

Щетина колыхнулась - Владимир собирался заговорить. Он всегда все основательно продумывал, прежде чем сказать, тем более на чужом языке. Как буровая машина слой за слоем пробивает себе путь, так и он медленно и тщательно подбирал слова. Он безразлично глянул на мистера Дивайна и позволил себе только три слова:

- Советский - это ерунда!

Потом помолчал немного, поразмыслил и откопал еще пять:

- Да чихал я на Советского!

Неприятная сенсация. Судьба кумира вызывает зависть, но только ей свойственна неопределенность. Сегодня популярен, а завтра забыт. Только что Дивайна боготворили среди интеллигентов в Вуд Хилс, и вдруг интерес к нему пропал. Только что восхищались влиянием Советского на его труды, и вдруг оказались, что этот Советский - ничто. Отвратительно. В тюрьму за влияние Советского, конечно, не посадят, но Дивайн явно нарушил нравственные нормы. Подобрав юбки, дамы отодвинулись от него. Мужчины смотрели осуждающе. И Адель Сметхерст вдруг вздрогнула и уронила чашку. А Кутберт Бэнкс, зажатый в углу, как сельдь в бочке, впервые почувствовал, что в жизни все же бывают светлые деньки.

Дивайн был поражен, но нашелся и попытался восстановить былую славу:

- Я хотел сказать, что когда-то находился под его влиянием. Любой начинающий писатель совершает глупости. Но это уже пройденный этап. Я прозрел и понял всю его фальшь. Теперь я всецело принадлежу школе Настикова.

Это подействовало. Собравшиеся сочувственно закивали. В конце концов, молодым не приставишь свою мудрую голову, а в начале жизненного пути ошибки прощаются тому, кто на верном пути.

- Настиков - это чушь, - сказал Владимир холодно. Он замолчал в глубоком раздумье. - Хуже чем Советский. - Снова молчание. - Чи-хал я на Настикова! - заключил он.

Теперь сомнений не оставалось. Дивайн уже не нужен, его оправдание не принято, полный крах. Все гости поняли, как глубоко в нем ошибались. Позволили ему воспользоваться своим простодушием, надуть самих себя. Принимали его на веру, восхищались его значительностью, а он-то все это время был учеником Настикова. Да, всякое бывает. Их воспитанность не позволяла им резких слов, но негодование читалось на лицах. Сидящие рядом отодвинулись. Хозяйка с лорнетом на носу холодно взирала на него. Кто-то перешептывался, где-то в другом конце комнаты демонстративно открыли окно.

Дивайн постоял в нерешительности, раздумывая о своем положении, потом развернулся, крадучись направился к выходу и скрылся за дверью. Последовал вздох облегчения.

Владимир Брусилов заключил:

- Только я романист. Советский - да ну! Настиков - ну да! Начхал я на усех их. Вудхауз и Толстой ничего… так себе. Только я, я писатель!

За изречением последовал кусок пирога с ближайшей тарелки, который он ловко отправил в рот, даже не задев буйной щетины. Послышалось чавканье.

Когда в следующую среду Катберт вошел в салон и занял, как всегда, место в дальнем углу, откуда он мог любоваться Аделиной, не рискуя быть замеченным, он увидел, что великий русский мыслитель сидит в окружении восхищенных дам.

Писатель удивил Катберта с первого взгляда. Не вызывало сомнения, что Владимир Брусилов прятал лицо под густой челкой из самых лучших побуждений, но в его глазах, видневшихся сквозь эти заросли Катберт заметил выражение, свойственное коту, оказавшемуся среди мальчишек в чужом дворе. Человек выглядел грустным и потерянным, и Катберт решил, что вероятно он получил плохие известия с родины.

Но дело было не в этом. Последние новости из России были особенно ободряющими. Троих из его главных кредиторов поглотила кровавая борьба с буржуазией, а человек, которому он пять лет не возвращал долг за самовар и пару калош, сбежал заграницу и с тех пор не давал о себе знать.

Владимира удручали не неприятности дома. На самом деле это был уже восемьдесят второй литературный прием с его приезда в страну и он смертельно устал. Когда агент предложил ему контракт, он сразу же, без малейших колебаний, поставил свою подпись в нужном месте. В пересчете на рубли предлагаемый гонорар выглядел внушительно. Но сейчас, оглядывая лица вокруг себя и понимая, что восемь из десяти присутствовавших имели при себе рукописи и только и ждали удобного момента, чтобы вынуть их и начать читать, он предпочел бы спокойно сидеть у себя дома в Нижнем Новгороде, где в худшем случае могли утром кинуть бомбу в окно и испортить тем завтрак.

В этот момент его размышления были прерваны хозяйкой салона, которая возникла перед ним вместе с бледным молодым человеком в очках в роговой оправе. В манере г-жи Сметхерст чувствовалось предвкушение битвы, как у ведущего на боксерском поединке, представлявшего разгорячившегося господина, желающего помериться силами с победителем.

- Господин Брусилов, - сказала госпожа Сметхерст, - мне хотелось бы представить Вам господина Реймонда Парслоу Девайна, я уверена, что Вы знакомы с его произведениями. Он один из наших начинающих писателей.

Почетный гость с подозрением посмотрел сквозь густые заросли волос, но не произнес ни слова. Про себя он отметил, что Девайн ничем не отличался от восьмидесяти одного начинающего писателя,с которыми его знакомили в каждом захолустном городке этой страны. Реймонд Парслоу учтиво поклонился, в то время, как Катберт дулся на него в своем углу.

- Критики, - продолжал г-н Девайн, - считают, что в моих скромных работах присутствуют русские настроения. Я многому научился у великих русских писателей. Сильное влияние на меня оказал Советский.

Раздался странный звук. Это Брусилов открыл рот и готовился, что-то сказать. Он был не из числа разговорчивых, особенно, если касалось иностранного языка. При этом складывалось впечатление, что он добывал слова из своих недр при помощи современной угледобывающей техники. Он взглянул на г-на Девайна и позволил двум словам выйти наружу.

- Советский нехорошо!

Помолчав мгновение включил машину снова и выдал нагара еще четыре слова.

- Я плевать на Советский!

Какой удар! Уделу славы можно позавидовать во многих отношениях, но у него есть свой недостаток - непостоянность. Сегодня известность есть, а завтра и след простыл. До этой минуты Реймонд Парслоу Девайн котировался довольно высоко в творческих кругах Вуд Хилла, и вдруг такое стремительное падение. Прежде подражание Советскому вызывало восхищение, а теперь выяснилось, что не так уж это и хорошо, и даже, напротив, вульгарно. За увлечение Советским к суду не привлекут, но кроме юридического кодекса существует еще и этический, и было очевидно, что Реймонд Парслоу Девайн его нарушил. Придерживая юбки, дамы отошли в сторону Мужчины смотрели с осуждением. Аделина Сметхерст резко встала, уронив чашку. А Катберт Бэнкс, притаившийся в своем убежище, впервые почувствовал, что и на него в этой жизни может упасть лучик солнца.

Реймонд Парслоу был совершенно потрясен, но постарался изловчиться и восстановить потерянный престиж:

- Когда я говорю о школе Советского, я разумеется, имею в виду, что когда-то я был им увлечен. У начинающих писателей всякие бывают причуды. Этот этап я давно уже миновал и меня больше не трогает фальшивое очарование Советского. Сейчас я всей душой принадлежу школе Настикова.

Публика встрепенулась. Гости с одобрением кивали друг другу. В конце концов молодежи простительно, и не стоит придираться по таким пустякам, если у человека все таки наступило просветление.

- Настиков нехорошо! - холодно сказал Брусилов.

Сделал паузу, прислушиваясь к машине.

- Настиков хуже Советский.

Снова пауза.

- Я плевать на Настиков.

На этот раз все сомнения рассеялись окончательно. Ситуация на рынке переменилась и Реймонд Парслоу Девайн оказался в подвале не востребованный. Всем собравшимся стало ясно, насколько они в нем ошиблись. Он воспользовался их доверчивостью и подсунул барахло. Они верили каждому его слову, а он обманул их ожидания. Он оказался всего лишь поклонником Настикова. Гости миссис Сметхерст, несомненно люди воспитанные, не выказывали свое негодование явно, но все было написано на их лицах. Стоявшие рядом с Реймондом Парслоу расступились. Миссис Сметхерст смотрела на него сквозь лорнет ледяным взглядом. Раздалось тихое присвистывание, а в другом конце комнаты кто-то демонстративно открыл окно.

Реймонд Парслоу помедлили мгновение, затем, осознав ситуацию, повернулся и выскочил за дверь. Едва дверь за ним затворилась, пронесся вздох облегчения.

Владимир Брусилов подвел итог.

- Хороший писатель нет, только я. Советский - фу! Настиков - фи! Я на них плевать. Нигде нет хороший писатель, только я. Вудхауз и Толстой - неплохо! Не так хорошо, но и не так плохо. Хороший писатель нет, только я.

И, отбарабанив эту речь, он взял с ближайшего блюда кусок пирога, просунул сквозь дебри челки и начал громко жевать.

В следующую среду Катберт вошел в гостиную миссис Сметерст и занял свое обычное место в дальнем углу, откуда, слившись со стенами, можно было в свое удовольствие смотреть на Аделину. Его взору предстал великий русский мыслитель, окруженный толпой поклонниц. Рэймонд Парслоу Дивайн еще не появлялся.

Вид у мыслителя был необычный. Владимир Брусилов - несомненно из лучших побуждений - позволил своему лицу полностью скрыться за колючей растительностью, но из-под нее проглядывали глаза - глаза испуганной кошки, которую в чужом дворе прижала к забору ватага мальчишек. Писатель выглядел брошенным и обреченным, и причину тому Катберт приписал страшным известиям с родины.

Но Катберт ошибался. В последнее время новости из России были для Владимира Брусилова особенно радостными. Трое из его главных кредиторов пали от рук пролетариата, а богач, которому он вот уж пять лет как был должен за самовар и пару галош, сбежал из страны и больше не давал о себе знать. Нет, не дурные вести из дома тяготили Владимира. Беда была в том, что из посещенных им по приезде в Англию деревенских литературных обществ это было по счету восемьдесят первым, и писателя от них уже с души воротило. Когда ему предложили отправиться в литературное турне, он не глядя подписал все бумаги: рубли кончались, и предложенный гонорар казался в самый раз. Но сейчас, вглядываясь сквозь космы в лица сгрудившихся вокруг него дам и зная, что чуть ли не каждая держит при себе собственные рукописи и ждет, когда можно будет выхватить их и приступить к чтению, он мечтал вновь оказаться в своем тихом доме в Нижнем Новгороде, где хуже чем шальная бомба в утреннем омлете случиться ничего не может.

Его раздумья прервал вид приближающейся хозяйки в сопровождении худосочного юноши в роговых очках. Выглядела миссис Сметерст так, словно вела на ринг соискателя чемпионского титула.

- Пожалуйста, мистер Брусилов, - сказала она. - Я с огромным удовольствием хочу представить вам Рэймонда Парслоу Дивайна, нашего талантливого молодого писателя, с чьими работами вы наверняка знакомы.

Достопочтенный гость с опаской поглядел из-под нависших бровей, но промолчал. Про себя он думал, как похож этот Дивайн на восемьдесят предыдущих молодых сельских писателей. Рэймонд Парслоу Дивайн учтиво поклонился, в то время как Катберт сверкал глазами из своего угла.

- Критики, - произнес мистер Дивайн, - великодушно сочли, что в моих скромных трудах есть изрядная доля русского духа. Я многим обязан вашей великой стране. Особенно на меня повлияли советские писатели.

В чаще что-то зашевелилось: это раскрылся писательский рот. Владимир Брусилов не привык много говорить, особенно на чужих языках, и каждое слово будто извлекалось на свет сложнейшей горнодобывающей машиной. Он смерил мистера Дивайна ледяным взглядом и отпустил три слова:

- Советский не хорошо.

Машина на мгновение замерла, потом заработала вновь и выдала из шахты еще четыре слова:

- Плевать мне от советский.

Настала тягостная минута. Судьба кумира привлекательна, но уж больно суетна: сегодня тебя любят, а завтра и помнить перестали. До сей поры рейтинг Рэймонда Парслоу Дивайна превосходил число ударов, с которого интеллектуал Зеленых Холмов добирался до лунки, но теперь он резко упал. Только что Дивайна уважали за влияние советских писателей, но, выходит, советские - нехорошо. Советские, прямо скажем, - скверно. Пусть за любовь к советскому вас не посадят в тюрьму, но ведь на свете есть и нравственный закон, а его Рэймонд Дивайн явно преступил. Женщины отодвинулись от него, приподняв юбки. Мужчины обратили на него осуждающий взгляд. Аделина Сметерст вздрогнула и выронила чашку. А Катберт, зажатый в углу как сардина в банке, впервые за долгое время увидел проблески света.

Несмотря на глубокое потрясение, Рэймонд Парслоу Дивайн попытался восстановить утраченный авторитет.

- Я хотел сказать, что попал когда-то под их тлетворное влияние. Молодому писателю так легко ошибиться. Но я давно уж перерос этот этап. Фальшивый блеск советской литературы больше не ослепляет меня. Теперь я всей душой принадлежу к школе Настикова.

Это возымело эффект. Слушатели понимающе закивали. Ну не посадишь же, в самом деле, мудрую голову на молодые плечи - так стоит ли строго судить давние ошибки тех, кто наконец прозрел?

- Настиков не хорошо, - холодно произнес Владимир Брусилов. Он остановился и прислушался к работавшей в недрах машине.

- Настиков хуже советский.

Снова пауза.

- Плевать мне от Настиков.

В этот раз сомнений не было. Акции Рэймонда Парслоу Дивайна рухнули в бездонную пропасть. Всей честной компании стало ясно, какую змею они пригрели на груди. Наивные, они позволили обвести себя вокруг пальца. Тот, чьи слова принимали за правду и доверчиво почитали, все это время, оказывается, принадлежал к школе Настикова. Вот и верь после этого людям! Гости миссис Сметерст были воспитанными, поэтому громкого протеста не последовало, но на их лицах читалось отвращение. От Дивайна поспешили отодвинуться дальше. Миссис Сметерст строго поднесла к глазам лорнет. Послышался злой шепот, а в конце комнаты кто-то шумно открыл окно.

Какое-то время Рэймонд Дивайн силился заговорить, потом осознал свое положение, повернулся и проскользнул к выходу. Когда дверь за ним закрылась, гости облегченно вздохнули.

Владимир Брусилов перешел к подведению итогов.

- Все писатели не хорошо, кроме меня. Советский - э! Настиков - у! Плевать мне от них всех! Нигде писатели не хорошо, кроме меня. Вудхауз и Толстой - неплохо. Не хорошо, но и не плохо. Никто не хорошо, кроме меня!

И вынеся этот вердикт, он схватил кусок пирога, протолкнул его сквозь заросли и начал жевать.

Когда Кьюберт вошел в гостиную в следующую среду и занял свое обычное место в дальнем углу, любуясь Аделиной, где он имел некоторый шанс быть незамеченным или принятым за мебель, он заметил великого русского мыслителя, сидящего в кружке восхищенных женщин. Раймонд Парсло еще не приехал.

Первый взгляд, брошенный на новеллиста, удивил Кьюберта. Несомненно из лучших побуждений Владимир Брусилов разрешил своему лицу почти полностью скрыться за густой охапкой волос, но его глаза были всё же видны через подлесок и Кьюберту казалось, что в нем было что-то от кота, который на странном заднем дворе окружен мальчишками. Мужчина выглядел несчастным и отчаявшимся и Кьюберт предположил, что тот получил плохие вести из дома.

Совсем не в этом было дело. Последние новости, которые Владимир Брусилов получил из России, были особенно радостными. Его три главных кредитора погибли в последней резне буржуазии, а человек, которому вот уже 5 лет он должен был самовар и галоши, бежал из страны, и с тех пор о нем ничего не было слышно. Вовсе не плохие новости из дома удручали Владимира. Что с ним было не так, так это тот факт, что это был 82 пригородный литературный прием, на котором он вынужден был присутствовать с тех пор как он прибыл в страну по своему лекционному турне, и его тошнило до смерти от всего этого. Когда его агент впервые предложил поездку, он дал окончательное согласие без тени сомнения. После работы за рубли, предложенные гонорары казались очень даже ничего. Но сейчас, всмотревшись через заросли в лица вокруг себя, и осознав, что 8 из 10 присутствующих обладают рукописями, скрытыми от других и только ждут возможности вырвать их и начать читать, он пожелал остаться в своем тихом доме в Нижнем Новгороде, где худшая вещь, которая могла произойти с товарищем были осколки бомб, попадающих через окно и смешивающихся с завтраком.

В ходе таких размышлений он осознал, что его хозяйка смутно маячила перед ним с бледным молодым человеком с очками в роговой оправе.

Было что-то в манере миссис Смефёст от конферансье на большом бое, который представляет серьезного джентльмена, который желает побить чемпиона.

- О, г-н Брусилов, - воскликнула миссис Смефёст. - Я очень хочу вам представить г-на Раймонда Парсло Дивайна, чью работу, я надеюсь, вы знаете. Он один из наших самых молодых новеллистов.

Исключительный гость смотрел настороженно и вызывающе сквозь кустистую прическу, но не подавал голоса. Про себя он думал, кем же был г-н Дивайн среди восьмидесяти одного молодого новеллиста, которым он был представлен в разных деревушках по всей стране. Раймонд Парсло Дивайн вежливо поклонился, в то время как Кьюберт, втиснутый в свой угол вытаращился на него.

- Критики, - начал мистер Дивайн, - были так добры, сказав, что мои жалкие попытки содержат добрую толику русского духа. Я многим обязан великим русским. Значительное влияние на меня оказали советские.

В зарослях это вызвало некую сенсацию. Это открывался рот Владимира Брусилова, приготавливаясь говорить. Он не был человеком, который с готовностью треплется, в особенности на иностранном языке. Он создавал впечатление, будто каждое его слово было выкопано из его внутренности каким-то современным способом добычи. Он с унылостью враждебно посмотрел на мистера Дивайна и позволил трем словам выкатится из себя.

- Советские не хороши!

Он замер на мгновение, позволив технике еще поработать, и добавил еще пять. - Я плевал на советских!

Это было болезненной сенсацией. Многим популярным идолам завидуют, но в этом есть недостаток, заключающийся в нестабильности. Сегодня есть, завтра нет. До этого момента акции Р.П.Дивайна котировались гораздо выше номинала в Вудхимских интеллектуальных кругах, но сейчас они резко упали. До настоящего времени им сильно восхищались за то, что он находился под влиянием советских, но как оказалось ничего хорошего в этом не было. Очевидно даже, что это было даже испорченностью. Закон не мог вас тронуть за то, что вы находились под влиянием советских, но с этической стороны, равнозначно законному своду правил было очевидно, что Раймонд Парсло Дивайн преступил черту. Женщины отходили от него осторожно, придерживая свои юбки. Мужчины смотрели на него осуждающе. Аделина Смефёст резко метнулась и уронила чайную чашку. И Кьюберт Бэнкс, занимаясь своим любимым делом, т.е.имитируя сардину в углу, почувствовал в первый раз некий свет в конце тоннеля.

Р.П.Дивайн был определенно выбит из колеи, но сделал ловкую попытку восстановить свой потерянный престиж.

- Когда я сказал, что на меня повлияли Советские, я, конечно, имел в виду, что я когда-то был под их впечатлением. Молодой писатель совершает много глупостей. Много времени прошло с того периода. Фальшивый гламур Советских перестал ослеплять меня. Теперь я всем сердцем принадлежу школе Настикова.

Это вызвало реакцию. Люди кивали друг другу с симпатией. После всего, мы не можем ожидать старую голову на молодых плечах и промах в начале чьей-то карьеры не может ставить крест на том, кто в конце концов всё же увидел свет.

- Настиков не хорош, - сказал В.Брусилов холодно.

Он замер, слушая технику.

- Я плевал на Настикова! - добавил он.

На этот раз не было никаких сомнений. И Раймонд Парсло Дивайн был помещен в подвал и никто его не желал. Было понятно для всей собравшейся компании, что они все ошибались на счет Раймонда Парсло Дивайна. Они позволили ему играть на их невинности, они купились. Они приняли его по его собственной цене, и были обмануты, восхищаясь им как человеком, который что-то стоил, в то время как он принадлежал школе Настикова. Никогда не скажешь. Гости миссис Смефёст были благовоспитанные, и, следовательно, не было бурной демонстрации чувств, но можно было увидеть по их лицам, что они чувствовали. Ближайшие к Раймонду Парсло расталкивали друг друга, чтобы оказаться подальше. Были слышны один или два тихих шиканья, и в довершенье в другом конце комнаты кто-то демонстративно распахнул окно.

Раймонд Парсло Дивайн мгновение колебался, затем, понимая свое положение развернулся и ушел, поджавши хвост. Когда дверь закрылась за ним, всем заметно полегчало. Владимир Брусилов продолжал подводить итоги.

- Ни один новеллист не хорош кроме меня. Советкие - ях! Настиков - бах! Я плюю на всех. Ни один новеллист, откуда бы ни было не хорош кроме меня. П.Г.Вудхауз и Толстой не плохи. Не хороши, но и не плохи. Ни один новеллист не хорош кроме меня.

И произнеся этот постулат, он отломил кусок пирог с ближайшей тарелки, протащил его сквозь свои "кусты" и зачавкал.

На следующей неделе, в среду, войдя в гостиную, Кутберт занял привычное для себя место в дальнем углу. Оттуда он мог тешить себя видом Аделины и при этом сохранял хорошие шансы оставаться незамеченным или быть принятым за предмет обстановки. В комнате, окруженный восторженными поклонницами, сидел великий русский мыслитель. Рэймонда Парслоу Дивайна еще ждали.

Удивление было первое, что почувствовал Кутберт, взглянув на писателя. Несомненно, из самых благих побуждений, Владимир Брусилофф практически полностью замаскировал лицо непроходимой чащей волос. В зоне видимости оставались лишь глаза, которые своим выражением чем-то напоминали глаза кота, окруженного ребятней в незнакомом дворе. Писатель производил впечатление человека отрешенного и отчаявшегося, и Кутберт подумал, что, причиной тому, вероятно, были дурные вести с родины.

Дело, однако, было не в этом. Последние новости, полученные Владимиром Брусилоффым из России, были чрезвычайно ободряющими. Трое из его крупных кредиторов пали жертвой последней расправы над буржуазией, а малый, которому он пять лет назад задолжал за самовар и пару галош, бежал из страны, и с тех пор о нем ничего не было слышно. Нет, не вести из дома служили причиной подавленности Владимира. Что вгоняло его в смерную тоску, так это то, что с момента, как он ступил на эту землю для чтения лекций, данный провинциальный литературный прием был восемьдесят вторым по счету. Когда агент предложил ему эту поездку, он подписал бумаги, не колеблясь ни минуты. В рублевом выражении предложенный гонорар выглядел очень даже ничего. Но сейчас, глядя через свои заросли на окружавшие его лица и осознавая, что восемь из десяти присутствовавших приволокли с собой свои рукописи и только и поджидали возможности вытащить их из-за пазухи и начать декламировать, он всем сердцем желал оказаться в своем тихом доме в Нижнем Новгороде. Утренняя яичница, испорченная залетевшей через окно парочкой гранат, - самое страшное, что могло случится с ним там.

В этот момент своих раздумий он обратил внимание на маячившую перед ним хозяйку, подле которой стоял бледный молодой человек в очках в роговой оправе. В поведении миссис Сметхерст было что-то от ведущего на боях, с воодушевлением представляющего джентльмена, который отважился померяться силой с чемпионом.

- Ах, мистер Брусилофф, - сказала миссис Сметхерст, - я с удовольствием представляю вам мистера Рэймонда Парслоу Дивайна, с работами которого, я полагаю, вы знакомы. Это один из наших молодых писателей.

Высокий гость бросил настороженный взгляд из-за своих кустов, но ничего не сказал. Он мысленно задался вопросом, отличается ли мистер Дивайн хоть чем-нибудь от восемьдесят одного молодого писателя, которые были представлены ему в остальных захолустных собраниях. Кутберт недовольно наблюдал из своего угла за Рэймондом Парслоу Дивайном, отвешивающим учтивый поклон.

- Критики, - сказал мистер Дивайн, - любезно обратили свое внимание на то, что в моих неумелых опусах присутствует русский дух. Я многим обязан великим русским. Огромное влияние оказали на меня Советы. В лесу началось какое-то движение. Это Владимир Брусилофф открывал рот, собираясь что-то сказать. Вообще-то он не был любителем поболтать, особенно на чужом языке. Глядя на него, складывалось впечатление, что каждое слово нужно добывать из него с помощью экскаватора новейшей модели. Он сурово сверкнул глазами в сторону мистера Дивайна и выплюнул всего два слова.

- Советы дерьмо!

Он сделал паузу, ожидая, пока техника снова заработает, и нарыл еще четыре.

- Я тошнит от Советы!

Это был удар. Многие мечтают о судьбе кумира, забывая, что она несет в себе недостаток недолговечности. Сегодня ты все, завтра ничто. До сего момента акции Рэймонда Парслоу Дивайна котировались в интеллектуальных кругах Вуд Хиллз значительно выше номинала, теперь же произошло резкое падение. Раньше влияние Советов считалось достойным восхищения, но сейчас становилось понятно, что во влиянии этом нет ничего хорошего. Напротив, это что-то чрезвычайно гнусное. За подверженность влиянию Советов нельзя привлечь к уголовной ответственности, но ведь помимо уголовного кодекса существует еще и моральный, и не оставалось никаких сомнений, что Рэймонд Парслоу Дивайн нарушил устои этого последнего. Женщины, придерживая юбки, начали потихоньку отстраняться от него. Мужчины бросали на него осуждающие взгляды. Аделину Сметхерст передернуло так, что она уронила чашку. А Кутберт Бэнкс, по своему обычаю имитировавший в углу сардину, впервые ощутил, что в жизни бывают и светлые минуты.

Основательно потрясенный, Рэймонд Парслоу Дивайн попытался было искусным маневром вернуть утраченный престиж.

- Когда я говорю, что Советы оказали на меня влияние, я имею в виду, что когда-то я был в плену этих идей. Неопытным писателям свойственно ошибаться. Но этот период давно уже позади. Фальшивый блеск Советов больше не влечет меня. Сейчас целиком и полностью в плену идей Настикоффа.

После этих слов окружающие с пониманием закивали. В конце концов, дело молодое, и было бы неправильно всю жизнь помнить первые ошибки за теми, кто в конце концов встал на путь истинный.

- Настикофф дерьмо, - холодно выговорил Владимир Брусилофф. Он сделал паузу, вслушиваясь в работу цилиндров.

- Настикофф хуже, чем Советы.

Он снова остановился.

- Я тошнит от Настикофф.

На этот раз сомнений не оставалось. Привелегированные акции Рэймонда Парслоу Дивайна провалились прямиком в подвал с отметкой спроса на нуле. Теперь уже всему собранию стало понятно, как они заблуждались относительно Рэймонда Парслоу Дивайна. Они позволили ему сыграть на их невинности и продать им пустышку. Они подписались на акции по цене, которую он сам и назначил. Он обманом убедил их в том, что достоин восхищения, а сам все это время принадлежал к школе Настикоффа. Да, никогда не сразу не скажешь. Поскольку гости миссис Сметхерст отличались хорошим воспитанием, резкой реакции не последовало, но на лицах можно было прочесть их чувства. Стоявшие ближе других к Рэймонду Парслоу попытались протолкнуться подальше. Миссис Сметхерст подняла лорнет и и холодно взглянула через него. Там и тут послышался шепоток. Кто-то в другом конце комнаты с грохотом раскрыл окно.

Мгновение Рэймонд Парслоу Дивайн колебался, но затем, осознав положение, в котором он оказался, развернулся и бесшумно вышел из комнаты. После того, как дверь за ним закрылась, по комнате различимо пронесся вздох облегчения.

Владимир Брусилофф продолжил раздачу пряников.

- Все писатели дерьмо, кроме меня. Советы фу! Настикофф фу! Я тошнит от они все. Все писатели везде дерьмо, кроме меня. П.Г. Вудхаус и Толстой неплохо. Не плохо, но и не хорошо. Все писатели дерьмо, кроме меня.

Вынеся свой вердикт, он взял с ближайшей тарелки кусок торта, проволок его сквозь джунгли и принялся громко жевать.

Когда в следующую среду Катберт вошел в гостиную и занял свое обычное место в дальнем углу, где он мог поедать взглядом Аделин, имея в то же время шанс оставаться незамеченным или быть принятым за предмет обстановки, он улицезрел великого русского мыслителя, которого усадили посреди кружка поклонниц. Раймонд Парсли Дивайн еще не прибыл.

Писатель романист удивил Катберта с первого взгляда. Несомненно из лучших побуждений, Владимир Брусилов позволил своему лицу почти полностью скрыться за густым лесом волос, но его глаза были видны через подлесок, и Катберту показалось, что их выражение не далекое от того, какое бывает у окруженного мальчишками кота в чужом дворе. Человек выглядел покинутым и безнадежным, и Катберт подумал, не получил ли тот плохих известий с родины.

Но дело было не в этом. Как раз последние новости, которые получил Владимир Брусилов из России, были обнадеживающими. Трое из главных кредиторов исчезли в последней резне буржуазии, а человек, которому он уже пять лет был должен за самовар и пару галош, бежал из страны и с тех пор о нем ничего не было слышно. Вовсе не плохие известия с родины угнетали Владимира. Все дело заключалось в том, что это был восемьдесят второй пригородный литературный прием, который он был вынужден посетить, с тех пор как он прибыл в эту страну со своим лекционным туром, и ему это до смерти надоело. Когда его агент впервые предложил эту поездку, он тотчас же согласился без малейшего колебания. Переведенные в рубли, предложенные гонорары показались почти приемлемыми. Но сейчас, глядя сквозь заросли на окружающие его лица, он понимал, что у восьми из десяти присутствовавших здесь припасены с собой рукописи, и что они только и дожидались удобного случая выхватить их из ножен и начать зачитывать; хотел бы он оставаться сейчас в своем тихом доме в Нижнем Новгороде, где самое худшее, что могло бы случиться с человеком, это лишиться своей яичницы на завтрак из-за брошенной в окно бомбы.

На этом месте своих размышлений он заметил, что перед ним возникла его хозяйка, и рядом с ней стоял бледный юноша в очках с роговой оправой. В манере миссис Сметурст было что-то от церемониймейстера, который на великом поединке представляет пылкого джентльмена, который желает вызвать победителя.

"О, господин Брусилов", - произнесла миссис Сметурст. - "Я непременно хотела бы представить вам мистера Раймонда Парсли Дивайна, чье произведение, я полагаю, вам известно. Он один из наших молодых романистов".

Высокий гость занял оборонительную позицию и настороженно смотрел сквозь заросли, храня молчание. Про себя он думал о том, насколько мистер Дивайн был похож на одного из остальных восьмидесяти одного молодого романиста, которым его представляли во всяких деревушках по всей стране.

Мистер Раймонд Парсли Дивайн учтиво поклонился, в то время как Катберт, втиснувшийся в свой угол, бросил на него сердитый взгляд.

"Критики", - произнес мистер Дивайн, - "были настолько добры, что нашли в моих скромных трудах довольно много русского духа. Я многому обязан великим русским. Советски сильно повлиял на меня".

Глубоко в лесу что-то шевельнулось. Это открывался рот Владимира Брусилова, он собирался что-то сказать. Он был не из тех, кто охотно болтал, особенно на иностранном языке. Он производил такое впечатление, как будто каждое слово добывалось из его недр каким-то новейшим горнодобывающим механизмом.

Он мрачно сверкнул глазами на мистера Дивайна и издал четыре слова.

"Советски не есть хороший!".

После небольшой паузы он снова запустил механизм и выдал на гора еще четыре.

"Я плевать на Советски!"

Это был скандал. Участь известного идола во многих отношениях завидна, но плата за это - неопределенность. Сегодня есть, а завтра - нет. До этого момента акции мистера Раймонда Парсли Дивайна держались в интеллектуальных кругах Вуд Хилз значительно выше своей номинальной стоимости, но теперь они резко упали. До сих пор он был весьма почитаем за то, что испытывал влияние Советски, но теперь выяснилось, что это не хорошее влияние. Более того, это было определенно скверным. Закон не карает за влияние Советски, но кроме уголовного кодекса существует и моральный, и было очевидно, что Раймонд Парсли Дивайн его нарушил. Женщины слегка отодвинулись от него, придерживая свои юбки. Мужчины строго на него смотрели. Аделин Сметурст резко вздрогнула и уронила чайную чашку. А Катберт Бэнкс, как обычно изображавший сардину в своем углу, впервые увидел просвет надежды.

Раймонд Парсли Дивайн был просто потрясен, но он предпринял искусную попытку восстановить свой потерянный престиж.

"Говоря о том, что на меня влиял Советски, я, конечно, имею в виду, что когда-то однажды я был им зачарован. Молодые писатели совершают много глупостей. Но я уже давно прошел этот этап. Обманные чары Советски более не кружат мне голову. Теперь я всем сердцем принадлежу школе Настикова".

Это произвело некоторую реакцию. Люди понимающе кивали друг другу. В конце концов, нельзя ожидать увидеть старые головы на молодых плечах, и не стоит кому-либо припоминать, как тот оступился в самом начале карьеры, если со временем он вышел на верный путь.

"Настиков не есть хороший", холодно сказал Владимир Брусилов. Выдержал паузу, прислушиваясь к механизму.

"Настиков хуже, чем Советски"

"Я плевать на Настиков", - сказал он.

На этот раз сомнениям не было места. Пол биржи рухнул и привилегированный Раймонд Парсли Дивайн был в подвале без покупателей. Всей собравшейся компании было ясно, что все они ошибались насчет Раймонда Парсли Дивайна. Они позволяли ему спекулировать на их невинности и водить себя за нос. Они принимали его по им же установленной цене, от них обманом добились восхищения человеком, который якобы что-то стоил, а он все это время относился к школе Настикова. Кто бы мог подумать. Гости миссис Сметурст были хорошо воспитаны и не выказали резкой реакции, но по их лицам было видно, что они чувствовали. Те, кто были ближе всех к Раймонду Парсли, проталкивались подальше от него. Миссис Сметурст уставила на него холодный взгляд через приподнятый лорнет. Послышались один-два тихих присвистывания, а в другом конце комнаты кто-то подчеркнуто открыл окно.

Какой-то момент Раймонд Парсли Дивайн колебался, но затем, понимая ситуацию, развернулся и ретировался к выходу. Когда за ним закрылась дверь, послышался вздох облегчения.

Владимир Брусилов продолжал подводить итог на ломаном английском.

"Кроме меня нет хороших писателей. Советски - фи! Настиков - тьфу! Я плевать на них всех. Нигде нет хороших писателей кроме меня. П.Г. Вудхауз и Толстой есть неплохие. Не есть хорошие, но неплохие. Кроме меня нет хороших романистов".

Вынеся свой вердикт, он достал кусок торта с ближайшей тарелки, провел его через джунгли и принялся с чавканьем жевать.

В следующую среду Катберт привычно забился в дальний угол гостиной - оттуда он мог потихоньку любоваться Аделиной, прикинувшись частью обстановки. Заняв позиции, он заметил пресловутого русского мыслителя посреди стайки восторженных поклонниц. Раймонд Парслоу Девайн еще не прибыл.

Вид писателя сперва поразил Катберта: его лицо едва виднелось из-за буйной растительности, но, надо думать, Владимир Брусилов допустил такое из самых лучших побуждений. Однако поросль еще не скрыла глаз, и Катберт подумал, что так обычно смотрит кот, зажатый мальчишками в незнакомом дворе. Литератор казался удрученным и отчаявшимся, и Катберт решил, что виной тому плохие вести с родины.

Но он ошибся. Последние вести из России были на редкость воодушевляющими: три самых крупных кредитора Брусилова сгинули при свержении буржуазии, а торговец, которому он уже пять лет как задолжал за самовар и галоши, бежал за границу, и больше о нем никогда не слышали. Владимира угнетало другое - с тех пор, как он приехал, это был уже восемьдесят второй литературный клуб, где он должен был выступить, и все надоело ему до смерти. Когда агент предложил проехать по стране с лекциями, он без колебаний расписался, где сказали: гонорар в рублях выглядел весьма неплохо. Но сейчас, всматриваясь в лица вокруг себя, он понимал, что у восьми из десяти присутствующих где-то под одеждой припрятана рукопись, и при первой же возможности ее выхватят и начнут читать. Он сожалел, что покинул свой мирный Нижний Новгород, где с человеком не может случиться ничего подобного, ну разве что за завтраком подбросят в окно парочку бомб и испортят яичницу.

В это мгновение его раздумья прервались, и он заметил перед собой хозяйку в сопровождении бледного молодого человека в роговых очках. В манере миссис Смитхёрст было что-то от распорядителя боев: так представляют новичка, посмевшего бросить вызов победителю.

- А теперь, господин Брусилов, - проговорила миссис Смитхёрст, - разрешите представить - мистер Раймонд Парслоу Девайн, молодой писатель, чьи труды, я полагаю, вам известны.

Заезжая знаменитость настороженно уставилась на молодое дарование поверх растительности и продолжала хранить молчание: Брусилов размышлял, что Девайн и восемьдесят один молодой писатель из других деревушек похожи друг на друга как две капли воды. Раймонд Парслоу учтиво поклонился, а Катберт из своего убежища метнул на него сердитый взгляд.

- Критики, - начал мистер Девайн, - ко мне весьма снисходительны и утверждают, что мои скромные труды проникнуты русским духом. Я многим обязан великим русским. Особенно Советскому.

В зарослях что-то зашевелилось. Это Владимир Брусилов открыл рот и приготовился заговорить. Он не блистал красноречием, в особенности когда изъяснялся на чужом языке. Казалось, каждое слово доставляется на поверхность какой-то изощренной землеройной машиной. Писатель мрачно глянул на Девайна и исторг:

- Советский - плохо.

Он на мгновенье замолчал, потом механизмы заработали снова, и свет увидело еще четыре слова.

- Я плевать от него.

Это было как гром среди ясного неба. Быть кумиром - во многом завидная доля, с одним лишь недостатком - никогда не знаешь, что тебя ждет завтра. До этой минуты в интеллектуальных кругах Вудхилла акции Раймонда Парслоу Девайна возглавляли список, но теперь котировки стремительно падали. До сих пор все преклонялись перед ним именно за Советского, но тут выяснилось, что это не то чтобы очень. Сказать больше, это просто отвратительно. Конечно, за увлечение Советским вам не грозит тюрьма, но ведь есть же и моральные законы, и именно их-то и преступил Раймонд Парслоу Девайн. Женщины подобрали юбки и слегка отодвинулись. Мужчины посмотрели с осуждением. Аделина Смитхёрст резко вздрогнула и выронила чашку. А в жизни Катберта Бэнкса, мастерски изображавшего в углу селедку, наконец-то проглянул луч солнца.

Девайн был потрясен до глубины души, но ловко попытался восстановить подмоченную репутацию.

- Говоря о том, что я многим обязан Советскому, я имел в виду, что когда-то он был моим кумиром. Но молодому литератору свойственно ошибаться. Я уже давно к нему остыл, и сегодня его имя для меня - пустой звук. Теперь я искренний поклонник Настикова.

Присутствующие оживились и понимающе закивали. Ну, сами понимаете, молодо-зелено, да и стоит ли вспоминать старые грехи того, кто в конце концов стал на путь истинный?

- Настиков - плохо,- холодно изрек Владимир Брусилов. Он замолчал и прислушался к работе механизмов.

- Настиков хуже Советского.

И снова остановился.

- Я плевать от Настикова! - добавил он.

На этот раз сомнений не осталось. Акции Раймонда Парслоу Девайна Любимчика рухнули ниже нулевой отметки, и больше желающих на них не осталось. Теперь всем стало ясно, как жестоко они ошибались в Девайне и как простодушно позволили себя надуть. Он дал понять, что достиг определенных высот, и ему поверили. Им восхищались, а он тем временем был искренним поклонником Настикова. Н-да! Гости миссис Смитхёрст были людьми благовоспитанными и не дали воли своим чувствам, но все было написано на их лицах. Те, что были поближе к Раймонду, подались назад. Миссис Смитхерст холодно разглядывала его в лорнет. Кто-то зашикал, а на другом конце комнаты с подчеркнутым презрением открыли окно.

Раймонд Парслоу Дивайн на мгновенье замер и, осознав происходящее, стал потихоньку пробираться к выходу. Как только дверь за ним закрылась, вырвался всеобщий вздох облегчения.

Брусилов подвел итог.

- Все писатель плохо, кроме меня. Советский - чушь! Настиков - бред! Я плевать от них всех. Все писатель везде плохо, кроме меня. П.Г. Вудхауз и Толстой ѕ ещё так. Не хороший, но не плохой. Все писатель плохо, кроме меня.

Огласив приговор, он снял с соседней тарелки кусок торта, сунул его в заросли и зачавкал.

В следующую среду, когда Казберт вошел и занял свое обычное место в дальнем углу гостинной, откуда он мог сколько угодно разглядывать Аделин не рискуя быть замеченным и где он вполне мог быть принят за деталь мебели, он ощутил присутствие великого Русского мыслителя сидящего в окружении восхищенных женщин. Раймонд Парслой Дивайн еще не пришел.

С первого же взгляда писатель поразил Казберта. Очевидно,из лутших побуждений, Владимир Брусилов позволил своему лицу почти полностью скрыться в густой растительности, однако глаза все же выглядывали из кущи, и как Казберту показалось, выражали отчаянье кота попавшего в чужой двор, окруженого мальчишками. Писатель выглядел жалким и обреченным. Казберта одолевало любопытство, не получил ли он дурных вестей из дома.

Но дело было не в том. Последние новости полученные Владимиром Брусиловым из России, были наредкость ободряющими. Три его основных кредитора полегли в последней резне с буржуазией, а человек которому он уже был пять лет как должен за самовар и пару галош, бежал из страны и о нем с тех пор ничего не было слышно. Нет, вовсе не плохие вести из дома тяготили Владимира. В действительности огорчало его это немерянное количество провинциальных литературных обществ. Приемы, которые он вынужден был посещать, с тех пор как оказался в этой стране с курсом лекций. Здесь он умирал от скуки. Когда его агент впервые предложил ему этот тур, он подписался под пунктирной линией без малейших колебаний. Работающему за рубли, такой гонорар покажется вполне приличным. Но теперь, когда из своих кустов он всматривался в окружающие его лица, и понимал, что у восьми из десяти присутствующих в руках рукописи, и они только стоят и ждут подходящей возможности выхватить их скорее и начать читать. Он хотел бы оказаться в своем тихом доме, в Нижнем Новгороде, где худшее что может призойти с парнем, это брошенная в окно охапка бомб, угодившая в яичницу.

В этом моменте своих размышлений он уловил, что хозяйка заведения, прямо у него перед носом, заискивающе увивается вокруг бледного молодого человека в роговых очках. В поведении мисис Смедарст было что-то от пафоса, свойственного распорядителям соревнований, представляющим перед схваткой важного джентельмена осмелившегося бросить вызов победителю.

- О, мистер Брусилов - защебетала миссис Смедарст - Xочу вам представить мистера Раймонда Парлоя Дивайна, его работы, надеюсь, вы знаете. Он один из наших молодых писателей.

Выдающийся гость злобно и недоверчиво глядел поверх своего кустарника, но ничего не говорил. Про себя он думал что мистер Дивайн это уже восемьдесят какой-то там еще один молодой писатель, которым он был представлен в различных деревушках по всей стране. Раймонд Парслой Дивайн вежливо поклонился, Казберт вжался в свой угол, бросая на него враждебные взгляды.

- Критики - начал мистер Дивайн - считают что мои скромные усилия большей частью проникнуты Русским духом. Я многим обязан великим Русским. На меня оказал огромное влияние Советский.

Внизу кустарника что-то зашевелилось. Это открылся рот Владимира Брусилова, готовясь заговорить. Брусилов был не из тех кто может запросто поддержать беседу, особенно на иностранном языке. Создавалось впечатление что каждое слово извлекалось изнутри каким-то причудливым механизмом шахты. Он уставился на Дивайна суровым пристальным взглядом, и позволил двум словам вывалиться наружу.

- Советский нехорошо!

Он сделал паузу, снова привел в работу механизм шахты, и вытащил на поверхность еще пять слов.

- Я рвать меня от Советского! Это было неприятное чувство. Участь народного кумира во многих отношениях заманчива, но в ней есть и отрицательная сторона - непостоянство. Сегодня ты есть, а завтра тебя нет. До этого момента рейтинг Раймонда Парслоя Дивайна в интелектуальных кругах Вуд Хилла занимал весьма высокую позицию, и теперь произошел очень быстый спуск. До настоящего времени он был страшно обожаем как раз за то, что находился под влиянием Советского, но сейчас это выглядело не очень хорошо. Это была несомненно отвратительная вещь для него. Нет закон не будет преследовать вас за то что вы находитесь под влиянием Советского, но есть все-же более глубокие вещи чем кодекс, и, очевидно, это было то, что Раймонд Парслой Дивайн преступил. Женщины подобравши юбки потихоньку расползались в разные стороны. Мужчины смотрели на него осуждающе. Аделина Смедарст утратила самообладание и уронила чашку. А Казберт Бэнкс изображавший в своем углу сардину, впервые почувствовал что в жизни есть солнечный свет.

Раймонд Парслой Дивайн был откровенно шокирован, но он искусно попытался обрести вновь свой уроненный престиж.

- Когда я говорю что я был под влиянием Советского, я имею ввиду, что конечно я был однажды под его чарами. Молодой писатель совершает много глупостей. Я давно уже переступил через эту фазу. Ложное очарование Советского больше не ослепляет меня. Сейчас я всей душой за школу Настикова.

Окружающие сочувственно кивали головами. В конце концов мы не можем требовать опытной головы на молодых плечах, и небольшая ошибка в начале не может испортить карьеру того, кто в конечном итоге видит свет.

- Настиков не хорошо - холодно произнес Владимир Брусилов. Он остановился, послушал механизм -

- Настиков хуже чем Советский.

Он снова прервался.

- Я рвать меня от Настикова.

На этот раз уже небыло никаких сомнений. Пол на рынке провалился и Избранный Раймонд Парслой Дивайн оказался в подвале без единого покупателя. Собравшимся было абсолютно понятно что они заблуждались относительно Раймонда Парслоя Дивайна. Они позволили ему сыграть на их простодушии и надуть их как младенцев. Они приняли его систему ценностей как свою собственную и были обмануты восторгаясь им как человеком чего-то достигшим, а он всего-лишь какой-то последователь школы Настикова. Кто бы мог подумать. Приглашенные миссис Смедарст были благовоспитанными людьми, поэтому никаких там демонстраций негодования не было, однако по их лицам можно было прочитать что они чувствовали. Те что находились поблизости с Раймондом Парслоем толкались торопясь отойти подальше. Миссис Смедарст холодно глядела на него сквозь лорнет. То там то здесь слышалось приглушенное шипение, и вдобавок ко всему на другом конце комнаты кто-то демонстративно открыл окно.

Раймонд Парслой Дивайн немного поколебался, потом осознав ситуацию в повернулся и скользнул к выходу. Как только за ним закрылась дверь, последовал вздох облегчения.

Владимир Брусилов подвел итог :

- Не хороших писателей кроме меня. Советский - как же!

- Настиков - ба! Рвать меня от их всех!

- Не писателей нигде хороших кроме меня!

- П. Дж. Вудхаус и Толстой еще еще более-менее. Не хорошо но и не плохо. Не хороших писателей кроме меня.

И сделав это заявление он подхватил кусок пирога с ближайшей тарелки, направил его прямо в джунгли и принялся чавкать.

Когда Катберт вошел в гостиную в следующую среду, он уселся на свое обычное место в дальнем углу комнаты. Оттуда, имея возможность любоваться Аделиной, он смотрелся как предмет мебели и мог свободно наблюдать за всеми. Катберт тут же заметил великого русского мыслителя, сидящего посреди комнаты в окружении дам, которые им восхищались. Рэймонд Парсло Девин еще не приезжал.

Катберт был удивлен, когда в первый раз увидел писателя. Несомненно, что, позволяя своему лицу быть полностью скрытым за копной волос, мыслитель хотел выглядеть лучше. Глаза же его были видны из-под растительности, и Катберту показалось, что в них застыло выражение, сходное с выражением кошки, которую во дворе окружает банда мальчишек. Писатель выглядел брошенным и растерянным, и Катберт подумал, что он, вероятно, получил плохие известия из дома.

Но это было совсем не так. Новости, которые получил из России Владимир Брусилов, были скорее приятными. Трое из его кредиторов погибли в очередном массовом убийстве "буржуев", а человек, которому он уже пять лет был должен за самовар и пару галош, сбежал за границу, и после этого о нем не слышали. Нет, не из-за неприятных новостей Владимир был подавлен. Дело было в том, что этот провинциальный литературный прием, в котором ему приходилось участвовать, был двадцать восьмым по счету с тех пор, как он приехал в страну с курсом лекций. Он смертельно устал от этого. Когда его агент предлагал ему это путешествие, он без малейшего сомнения расписался на указанной строчке. В пересчете на рубли, гонорар казался таким, каким следовало. Но теперь, когда он через свисающие пряди волос всматривался в лица, окружавшие его, он понимал, что у девяти из десяти из присутствующих были рукописи, которые они скрывали. Эти люди только и ждали подходящей возможности достать их и начать читать. Он уже жалел о том, что не остался дома, у себя в Нижнем Новгороде, где самым худшим происшествием было бы попадание пороха, занесенного из окна, в яичницу во время завтрака.

На этом месте своих рассуждений он вдруг заметил хозяйку, которая вдруг выросла перед ним вместе с бледным молодым человеком в очках с роговой оправой. В поведении Миссис Сметурст было что-то сродни церемонемейстеру, который во время большой схватки представляет самого сильного человека, который готов помериться силой м победителем.

- "О, Мистер Брусилов, - сказала она, - я очень хочу, чтобы вы познакомились с Мистером Раймондом Парсло Девином, чье занятие вы, надеюсь, знаете. Он один из наших начинающих писателей".

Знаменитый гость всматривался в молодого человека через свою необыкновенную прическу с настороженным и вызывающим видом, но ничего не говорил. Про себя он думал, каким именно образом этот начинающий писатель отличался от остальных. Тех начинающих было восемьдесят один, и их ему уже представляли. Рэймонд Парсло Девин коротко поклонился, а Катберт не переставал с интересом наблюдать за ним из своего угла.

- "Критики, - сказал Девин, - достаточно любезно признали, что мои жалкие попытки писать содержат большую долю русской мысли. Я многим обязан выдающимся Русским. На меня оказал очень большое влияние Советский".

Что-то шевельнулось в зарослях волос знаменитого русского мыслителя. Рот Владимира Брусилова постепенно открывался, готовясь что-то произнести. Он был не из тех людей, которые запросто болтают на любые темы, особенно на иностранном языке. Создавалось впечатление, что каждое слово давалось ему с трудом, предварительно пройдя процесс особенной, свойственной лишь ему мыслительной работы. Он быстро взглянул на Мистера Девина и позволил себе произнести лишь три слова.

-"Советский - это нехорошо!"

Он на минуту остановился и после очередной мыслительной работы произнес еще пять слов.

-"Плевать я хотел на Советского!"

Это была сенсация, опасная, причиняющая неудобства. Место популярного идола конечно завидно, но имеет и свой недостаток - изменчивость. Сегодня ты на вершине, а завтра - в небытии. До этого самого момента положение Девина было на равных с интеллектуалами из Вуд Хилс, но теперь наступило стремительное падение. До настоящего времени им восхищались благодаря влиянию Советского, но теперь, благодаря неписаным правилам, стало ясно, что Девин совершил ошибку. Дамы отошли от него, слегка придерживая подол платья. Мужчины осуждающе посмотрели на него. Аделина Сметурст вдруг вздрогнула так, что уронила чашку с чаем. А Катберт Банкс, сохраняя положение незаметного предмета мебели у себя в углу, в первый раз почувствовал, что в жизни бывают и приятные моменты.

Рэймонд Парсло Девин был потрясен, но все же предпринял ловкую попытку спасения своей репутации.

- "Когда я говорю, что Советский имеет на меня влияние, я, конечно, имею в виду то, что находился под его чарами. Начинающий писатель часто совершает промахи. Я уже прошел этот этап. Фальшивый блеск Советского больше меня не ослепляет. Теперь я всем сердцем принадлежу школе Настикова".

Реакция последовала тут же. Люди сочувственно закивали. В конце концов, нельзя ожидать безупречности от молодого писателя. Ошибки в начале карьеры не должны мешать тому, кто все-таки узрел истинный путь.

-"Настиков - это нехорошо", - холодно сказал Брусилов. Он остановился, прислушиваясь к механической работе мыслей.

-"Настиков еще хуже Советского".

Он снова сделал паузу.

-"Я плевал и на Настикова!", - сказал он.

На этот раз не осталось никаких сомнений. Люк открылся, и Рэймонд был в подвале, где некому было ему помочь. Было ясно, что все, что общество думало о нем, было неверно. Они позволили ему сыграть на их доверчивости и подкинуть им пустышку. Они ценили его и вынуждены были восхищаться им как человеком, который сам достиг чего-то. И все это время он принадлежал школе Настикова. Вот уж нельзя было догадаться. Гости Миссис Сметурст были хорошо воспитаны, и конечно не выразили неудовольствия. Но по их лицам было видно, что они чувствуют. Общество не могло больше терпеть присутствия Рэймонда. Миссис Сметурст смотрела на него через поднятый лорнет, ее взгляд был ледяным. Послышался шепот, а в дальнем конце комнаты кто-то нарочно громко открыл окно.

Рэймонд колебался минуту, затем, осознав свое положение, повернулся и выскользнул за дверь. Послышался невольный вздох облегчения, как только дверь закрылась за ним.

Владимир Брусилов постарался завершить разговор.

"Нет писателя лучше меня. Советский - тоже мне! Настиков - да еще хуже! Я плевал на них всех. Нигде нет писателей лучше меня. Вудхаус и Толстой - не дурны. Не хороши, конечно, но и не дурны. Но лучше меня нет никого!"

И после изречения сего афоризма, он взял кусок торта с ближайшей тарелки, пронес его сквозь свисающие пряди волос и стал громко жевать.

На следующей неделе, в среду, Катберт вошел в гостиную и занял свое привычное место в дальнем углу, откуда он мог глазеть на Аделин, и при этом оставаться незамеченным или быть принятым за какой-нибудь предмет мебели, и тут он увидел великого русского мыслителя в окружении очарованных особ женского пола. Реймонд Парслоу Девайн еще не прибыл.

С первого же взгляда писатель показался Катберту странным. Видимо у Владимира Бразилова были причины прятать лицо за густой завесой волос, сквозь которую едва прглядывалиглаза, выражение которых, как показалось Катберту, мало отличалось от глаз кошки, случайно забредшей в чужой двор, где ее со всех сторон окружили мальчишки. У писателя был такой жалкий и безнадежный вид, что Катберт подумал, наверное, тот получил плохие вести из дома.

Но дело было совершенно в другом. Последние новости, что Владимир Бразилов получил из России, были как раз таки приятными. Трое его основных кредиторов пали жертвами недавней охоты на буржуев, а человек, которому он вот уже пять лет был должен за самовар и пару калош, бежал из страны, и больше о нем никто ничего не слышал. Повергли Владимира в депрессию не плохие вести из дома. Просто ему до смерти опротивели эти провинциальные литературные вечера, которые он был вынужден посещать в рамках своего лекционного турне по стране, а сегодняшний был уже восемьдесят вторым по счету. Когда агент предложил ему эту поездку, Владимир ни секунды не колебаясь поставил свою подпись над пунктирной линией. Сумма гонорара, выраженная в рублях, выглядела вполне достойной. Но теперь, вглядываясь через заросли волос, в лица окружающих, он догадывался, что восемь из десяти присутствующих прячут при себе некоего рода рукопись, готовые при малейшем удобном случае выхватить ее и начать читать. Он искренне раскаивался, что не остался дома в тихом Нижнем Новгороде, где самое худшее, что может с вами приключиться, это если за завтраком в окно влетит пара бомб и испортит осколками ваш омлет.

Его размышления прервала хозяйка дома, что маячила перед ним под руку с бледным молодым человеком в очках в роговой оправе. Миссис Сметхарст находила удовольствие выступать в некой роли конферансье на ринге, который представляет отважного претендента, бросившего вызов чемпиону.

"О, мистер Бразилов", - сказала миссис Сметхарст, - "разрешите вам представить м-ра Реймонда Девайна, с чьими работами, я предполагаю, вы знакомы. Он один из наших молодых новеллистов".

Почетный гость недоверчиво и настороженно всматривался сквозь заневес, но не произносил ни слова. Про себя он думал, до чего же м-р Девайн похож на восемьдесят одного молодого новеллиста, представленного ему в разных захолустьях. Реймонд Парслоу Девайн учтиво поклонился, а тем временем Катберт пристально наблюдал за ним из своего укрытия в углу.

"Критики, - сказал м-р Девайн, - отмечают, что в моих жалких попытках присутствует добрая порция русского духа. Я многим обязан великим русским. В частности на меня оказал большое влияние Советский".

В зарослях что-то зашевелилось. Это Владимир Бразилов открыл рот, готовясь что-то сказать. Он не блистал красноречием, особенно когда дело касалось изъяснений на иностранном языке. Создавалось впечатление, что каждое слово добывалось из его внутренностей каким-то осовремененным горнодобывающим способом. Он мрачно посмотрел на м-ра Девайна и соизволил изречь три слова.

"Советский нет хороший!"

Он сделал паузу, снова запустил агрегат, и тот доставил на надшахтный копер еще четыре слова.

"Я плевать на Советский!"

Его слова прозвучали как гром среди ясного неба. Жребий всеобщих идолов во многом завиден, но его главный недостаток - непостоянство. Сегодня пан, завтра пропал. До этого рокового момента репутация Реймонда Парслоу Девайна покоилась на неком пъедестале, что ставило его гораздо выше Вудхиллского интеллектуального круга. Его падение было внезапным и окончательным. Если прежде он пользовался всеобщим восхищением благодаря влиянию, оказанному на него Советским, то теперь выяснилось, что здесь не чем гордиться. Наоборот, оказалось, это явный признак дурного вкуса. Вас не привлекут к уголовной ответственности за почитание Советского, но кроме юридического существует еще и этический закон, и здесь Реймонд Парслоу Девайн явно согрешил. Дамы, придерживая юбки, слегка отодвинулись от него. Мужчины смотрели осуждающе. Аделин Сметхарст метнула полный негодования взгляд и выронила чашку с чаем. А Катберт Бэнкс, как обычно, изображающий сардину в своем углу, впервые почувствовал, что есть в жизни счастье.

Реймонд Парслоу Девайн был полностью уничтожен, но все же рискнул восстановить потерянный престиж.

"Упомянув о влиянии на меня Советского, я, конечно же, имел в виду, что одно время попал под его чары. Молодой писатель совершает много ошибок. Это давно уже пройденный этап. Совесткий меня больше не привлекает. Теперь я целиком и полностью принадлежу школе Настикова".

Это произвело впечатление. Присутствующие одобрительно закивали друг другу. Было бы слишком строго требовать большой мудрости в столь юные годы, - ошибки молодости не должно вменять тому, кто в конце концов прозрел.

"Настиков нет хороший", - холодно произнес Владимир Бразилов. Он сделал паузу, прислушиваясь к работе агрегата.

"Настиков хуже Советский!"

Он опять сделал паузу.

"Я плевать на Настиков!" - сказал он.

На этот раз сомнения рассеялись окончательно. Репутация Преподобного Реймонда Парслоу Девайна была разбита в пух и прах, он плюхнулся лицом в самую грязь, и рядом не оказалось ни единого желающего протянуть руку помощи. Всей честной компании стало ясно, как глубоко они заблуждались на счет Реймонда Парслоу Девайна. Он злоупотребил их наивностью и подсунул кота в мешке. Он сам назначил себе цену, а они купились и ошибочно почитали его за человека, достигшего чего-то в жизни, а оказалось-то он принадлежит к школе Настикова. Разве такое предугадаешь. Гости м-с Сметхарст были людьми благовоспитанными, громкого разоблачения не последовало, но по их лицам можно было прочитать, что они чувствовали. Стоявшие подле Реймонда Парслоу Девайна оттеснились подальше в сторону. Миссис Сметхарст уставилась на него через приподнятый лорнет. Послышались два-три негромких присвиста, в дальнем углу кто-то демонстративно открыл окно.

Реймонд Парслоу Девайн было замешкался, но затем, окончательно оценив ситуацию, повернулся и выскользнул за дверь. Как только дверь за ним закрылась, по комнате пробежал вздох облегчения.

Владимир Бразилов продолжил подводить итоги.

"Нет новеллист хороший кроме меня. Советский - ях! Настиков - фу! Я плевать на них все. Нет хороший новеллист нигде кроме меня. П.Г. Вудхауз и Толстой не плохо. Не хорошо, не плохо. Нет новеллист хороший кроме меня".

И, объявив свой вердикт, он взял с ближайшей тарелки большой кусок торта, просунул его через джунгли и принялся громко чавкать.

Катберт появился в гостиной в следующую среду, заняв свое привычное место в углу, откуда он мог спокойно любоваться Аделиной, и где его обычно не замечали или принимали за предмет мебели, и сразу увидел великого русского мыслителя, окруженного восторженными почитательницами. Рэймонда Парслоу Дивайна еще не было.

Вид писателя поначалу удивил Катберта. Наверняка, Владимир Брусилов исходил из лучших побуждений, почти полностью зарастив свое лицо густой растительностью. Глаза его были все же хорошо видны, и Катберту показалось, что взгляд писателя напоминал кота, загнанного в угол мальчишками в чужом дворе. Брусилов выглядел одиноким и отчаявшимся, и Катберт подумал, что может быть у того что-то случилось дома.

Однако, это не соответствовало действительности. Последние новости, полученные Владимиром Брусиловым из дома, были особенно радостны. Трое основных его кредиторов пропали без вести в очередном погроме буржуазии, а человек, которому он должен был уже пять лет за самовар и пару галош, сбежал за границу и больше нигде не появлялся. Владимира угнетали не плохие новости из дома. Со времени его прибытия в эту страну для проведения лекций, это был восемьдесят второй вечер окружного литературного общества, который он был вынужден посетить, и его тошнило от всего этого. Когда его литературный агент впервые предложил ему эту поездку, Владимир подписал контракт без малейшего промедления. Гонорар, предложенный в рублях, был вполне сносен. Теперь же, глядя на кустарник лиц вокруг себя, Владмир понимал, что восемь из десятерых присутствующих прятали на себе очередной манускрипт и только и ждали момента, чтобы выхватить его из-за пазухи и начать читать вслух. Ему захотелось снова оказаться в своем тихом доме в Нижнем Новгороде, где никогда ничего не случалось, разве что связка гранат залетит через окно и угодит в чью-то яичницу.

В этот момент его размышления были прерваны хозяйкой салона, нарисовавшейся перед ним вместе с молодым человеком в роговых очках. Своим елейным поведением Миссис Сметхерст напоминала ведущего на чемпионате по боксу, объявляющего благородного джентельмена, желающего бросить вызов чемпиону.

«Господин Брусилов, - произнесла Миссис Сметхерст – знакомьтесь же скорее: Мистер Рэймонд Парслоу Дивайн, чьи работы Вы, конечно же, знаете. Он один из наших молодых писателей.»

Почетный гость затравленно взглянул из под зарослей, но ничего не сказал. Про себя он подумал, до чего же Мистер Дивайн неотличим от предыдущих восьмидесяти одного молодого писателя, которым его представляли по всей стране. Рэймонд Парслоу Дивайн вежливо поклонился, испепеляемый взглядом Катберта, зажатого в своем углу.

«Критики добры ко мне, - сказал Мистер Дивайн – они говорят, что мои тщетные потуги несут в себе следы русского духа. Я должник великих Русских. Особенно сильно повлиял на меня Советский».

В зарослях что-то зашевелилось. Это Владимир Брусилов открыл рот, чтобы заговорить. Он не любил болтать попусту, особенно на иностранном языке. Когда он говорил, казалось, что каждое слово извлекается из нутра его как горная руда из шахты. Он сурово взглянул на Мистера Дивайна, и выронил три слова.

«Советский не хорошо!» (Прим. перев.: здесь и дальше в речи Брусилова - искаженный англ.)

Он замолчал, снова запустил механизм, и выдал на-гора еще пять слов.

«Я плевать себя на Советский!»

В воздухе разлилось ощущение беды. Многие завидуют положению кумира, а ведь оно всегда чревато неопределенностью судьбы. Сегодня на вершине, а завтра в забвении. До этого момента акции Рэймонда Парслоу Дивайна в интеллектуальных кругах Вуд Хилз стояли гораздо выше среднего уровня, но теперь их курс обрушился. До сих пор его почитали за следование стилю Советского, но как теперь выяснялось, это был неверный выбор. Оказывается, этот был совершенно ужасный выбор. Вас не могли посадить в тюрьму за следование стилю Советского, но существуют ведь и этические законы, и стало вдруг понятно, что Рэймонд Парслоу Дивайн их жестоко нарушил. Женщины вдруг тихо отодвинулись от него, подобрав юбки. Мужчины смотрели на него осуждающе. Аделина Сметхерст вздрогнула так, что уронила чайную чашку. А Катберт Бэнкс, как обычно изображающий в своем углу сардину, впервые в жизни поверил в победу добра над злом.

Рэймонд Парслоу Дивайн был потрясен до глубины души, но все же сделал ловкую попытку вернуть утерянный авторитет.

«Когда я говорю, что на меня повлиял Советский, я, конечно же, имею в виду, что я когда-то был очарован его стилем. Любой молодой писатель совершает безумства. Я уже давно вышел из этого периода. Обманчивoe очарование Советского перестало слепить меня. Теперь я всем сердцем принадлежу школе Настикова».

Его слова произвели должное впечатление. Теперь гости салона кивали друг другу с пониманием. В конце концов, мы не вправе ожидать мудрости от молодости. Ошибкой, совершенной в самом начале карьеры, нельзя попрекать человека, который все таки прозрел.

«Настиков не хорошо», - холодно произнес Владимир Брусилов. Он замолчал, прислушиваясь к работе механизмов.

«Настиков хуже чем Советский».

Он снова замолчал.

«Я плевать себя на Настиков!», сказал он.

В этот раз все стало ясно. Рынок рухнул, и акции Рэймонда Парслоу Дивайна превратились в пыль. Всему присутствующему обществу стало понятно, что они все ошибались относительно Рэймонда Парслоу Дивайна. Они позволили ему сыграть на своей неискушенности и обвести себя вокруг пальца. Они поверили ему на слово, и он одурачил их, заставив почитать его достижения, все это время принадлежа к Настиковской школе. Кто бы мог подумать. Посетители салона Миссис Сметхерст были все из благородных семей, так что бурного скандала не случилось, но их лица четко выражали испытываемые чувства. Гости, стоящие ближе всего к Рэймонду Парслоу, пропихнулись через толпу как можно дальше от него. Миссис Сметхерст холодно взирала на него через лорнет. Здесь и там шикнули, и в дальнем углу комнаты кто-то демонстративно распахнул окно.

Рэймонд Парслоу Дивайн на мгновение заколебался, а затем понял свое положение, развернулся, и юркнул к двери. Когда дверь за ним закрылась, в воздухе раздался громкий вздох облегчения.

Владимир Брусилов подвел черту.

«Никакие писатели хорошо, кроме меня. Советский – грязь! Настиков – дрянь! Я плевать себя на всех них. Никакие писатели нигде хорошо, кроме меня. П.Г. Вудхауз и Толстой не плохо. Не хорошо, но и не плохо. Никакие писатели хорошо, кроме меня».

Вынеся свой вердикт, он поднял ломоть торта с близлежащего блюда, направил его в гущу зарослей и начал жевать.

Когда Катберт в следующую среду опять пришел в студию и занял привычное место в дальнем углу, чтобы, слившись с окружающей мебелью, предаться своему любимому занятию – восхищению Аделиной, он увидел великого русского мыслителя, который сидел в окружении толпы восторженных почитательниц. Раймонда Парслоу Дивайна еще не было.

В первый момент облик известного писателя чрезвычайно поразил Катберта. Лицо Владимира Брусилова скрывала плотная завеса нечесаных волос, которые он, вероятно, не стриг из чисто принципиальных соображений, однако глаза все-таки просматривались, и взгляд их был полон такой безнадежной тоски, какая бывает лишь у кота, загнанного в угол малолетними хулиганами и предчувствующего жестокую забаву. Знаменитость имела настолько удрученный и опечаленный вид, что Катберт подумал, уж не случилось ли чего у Брусилова дома.

Он ошибался. Последние новости из России были для Владимира Брусилова довольно приятными. Троих из его главных кредиторов расстреляли во время последней ликвидации буржуазного класса, а человек, у которого он пять лет назад взял самовар и галоши, выехал за границу и канул в неизвестность. Нет, не плохие вести из дома угнетали Владимира Брусилова. Его угнетало сознание, что это уже 82-й провинциальный литературный салон, который он, разъезжая здесь с лекциями, должен осчастливить своим присутствием. Как они все ему надоели! Получив предложение поехать в это турне, он безо всякого сомнения сразу же расписался в контракте. За сумму, указанную в договоре, он тогда был готов поехать куда угодно. Однако сейчас, глядя сквозь заросли волос на окружающие его лица и понимая, что практически каждый из присутствующих только и ждет момента, чтобы вытащить припрятанную рукопись и начать читать ее вслух, он пожалел, что не остался в своем тихом и уютном доме в Нижнем Новгороде, cde пара гранат, влетевших из окна прямо в стоящую на столе яичницу, оказывается, была не самая большая неприятность в его жизни.

Очнувшись от своих мыслей, он увидел прямо перед собой хозяйку салона и стоящего рядом бледного молодого человека в роговых очках. Ему вдруг пришло на ум сравнить себя с усталым борцом, которого безжалостный судья сводит с очередным претендентом на звание чемпиона.

– Мистер Брусилофф, – произнесла миссис Сметхерст, – позвольте мне представить Вам мистера Раймонда Парслоу Дивайна, с произведением которого, Вы, несомненно, уже знакомы. Раймонд – один из наших начинающих писателей.

Высокий гость настороженно глянул сквозь спутанные клочья, но ничего не ответил. В душе он подумал, что этот мистер Дивайн абсолютно ничем не отличается от тех начинающих писателей, которых ему пришлось видеть на всех предыдущих литературных посиделках. Меж тем Раймонд Парслоу Дивайн учтиво поклонился, не обращая никакого внимания на яростные взоры Катберта.

– Критики, – промолвил он, – весьма благосклонно отнеслись к моему роману и высоко оценили его русский дух. Я очень многому научился у великих русских писателей. Советский, например, оказал на меня чрезвычайно большое влияние.

В диких зарослях обозначилось движение. Это открывался рот Владимира Брусилова. Великий русский мыслитель был человеком, который словами, особенно на чужом языке, особо не разбрасывался. У многих создавалось впечатление, что каждое произнесенное им слово – это результат тяжелого труда шахтера где-то далеко под землей. Он сурово глянул на мистера Дивайна и произнес три слова:

– Советский – это ерунда!

Потом помолчал немного, заставив шахтера вновь напрячься, h выдал на-гора очередную продукцию:

– Блевать от Советского хочется.

В комнате воцарилась мертвая тишина. Вот так начинающих гениев и губят. Акции Раймонда Парслоу Дивайна, ранее высоко ценимые в интеллектуальных кругах Лесистых Холмов, резко пошли на понижение. Оказывается, подражание стилю Советского – это отнюдь не достоинство. Скорее, это недостаток. Более того, явный порок. Привлечь к уголовной ответственности за копирование манеры Советского нельзя, но и прощать отсутствие моральных и этических принципов не следует. Окружающим стало ясно, что Раймонд Парслоу Дивайн нарушил все мыслимые и немыслимые рамки приличия. Женщины, придерживая юбки, стали потихоньку от него отодвигаться, мужчины нахмурились и смотрели осуждающе. Аделина Сметхерст ойкнула и уронила чашечку. Скорчившийся в своем углу Катберт Бэнкс распрямился и горячо возблагодарил бога за то, что он, наконец, услыхал его молитвы.

Раймонд Парслоу Дивайн был откровенно ошарашен, но все же предпринял героическую попытку спасти свой престиж.

– Говоря о влиянии Советского, я имел в виду, конечно, что

это было раньше. Начинающий писатель обычно делает немало ошибок. С тех пор я многому научился. Фальшь Советского меня больше не ослепляет. Сейчас меня привлекает Настикофф.

Все облегченно вздохнули и одобрительно закивали головами. В конце концов, мудрость старших не вложишь в головы молодых, и совершенные поначалу ошибки нельзя постоянно ставить в укор тому, кто, блуждая, нашел таки верную дорогу.

– Настиков – это ерунда, – холодно произнес Владимир Брусилов и помолчал, дав своему шахтеру передохнуть.

– Настиков еще хуже Советского.

Шахтер поплевал на руки и вновь взялся за кайло.

– Блевать от Настикова хочется, – закончил Брусилов.

Это был полный провал. Пропасть разверзлась под ногами Раймонда Парслоу Дивайна, и никто не протянул ему руку помощи. Присутствующим стало ясно, как глубоко они в нем ошибались. Как нагло он воспользовался их доверием и всех обманул, а они ему поверили и в простоте душевной восхищались его умом и оригинальностью, хотя он на самом деле принадлежал школе Настикова. Ну что ж, всякое в жизни бывает. Гости миссис Сметхерст были люди благовоспитанные и враждебных намерений явно не демонстрировали, однако на их лицах было написано все, что они в данный момент чувствовали. Каждый из них старался отодвинуться от Раймонда Парслоу Дивайна как можно дальше. Миссис Сметхерст немигающим взглядом рассматривала его через поднятый лорнет. Раздалось одно-два тихих восклицания, и кто- то в дальнем углу комнаты торопливо распахнул окно.

Раймонд Парслоу Дивайн постоял мгновение, затем, осознав ситуацию, развернулся и выбежал из студии. Гости перевели дух и повернулись к Владимиру Брусилову.

Обливающийся потом шахтер махал кайлом изо всех сил.

– Хороших писателей кроме меня нет. Советский – фу! Настиков – тьфу! Блевать от них хочется. Нигде хороших писателей кроме меня нет. П Г Вудхаус и Толстой неплохие. Хорошего мало, но неплохие. Хороших писателей кроме меня нет.

Произнеся, наконец, свой приговор, он взял пирожное с ближайшего блюда, пропихнул его сквозь густую растительность и принялся громко чавкать.

Когда в следующую среду Катберт вошел в гостиную и занял свое обычное место в дальнем углу, где он мог пожирать взглядом Аделину и где его так часто не замечали либо принимали за часть интерьера, он обнаружил великого русского мыслителя в окружении восхищенных дам. Раймонд Парслое Дивайн еще не приехал.

Облик писателя поразил Катберта. Судя по всему, из лучших побуждений, Владимир Брусилов решил полностью спрятать свое лицо от внешнего мира за живой изгородью волос так, что только глаза блестели из подлеска, причем выражение этих глаз Катберту напомнило выражение глаз кошки, окруженной мальчишками на задворках какого-то дома. Человек этот выглядел таким несчастным и разбитым, что Катберт поинтересовался, не связано ли это с плохими известями из дома.

Оказалось, что дело не в этом. Последние новости, которые Владимир Брусилов получил из России, были особенно радостными. Трое из его основных кредиторов погибли в недавней расправе с буржуазией, а человек, которому он был должен вот уже пять лет за самовар и за пару калош, сбежал из страны, и больше о нем никто не слышал. Владимира угнетали не плохие новости из дома. На самом деле, это был уже его восемьдесят второй загородный литературный прием, на котором он был вынужден присутствовать, так как прибыл в страну с целью проведения цикла лекций, который до смерти его замучал. Когда его агент впервые показал ему контракт, Владимир тут же расписался в положенном месте. Предложенный рублевый гонорар показался достойным. Но теперь, вглядываясь скозь свои заросли в лица окружающих, он понимал, что восемь из десяти присутствующих принесли с собой своего рода рукописи и еще пока их прятали, но только и ждали того, как бы поскорее вытащить их на свет и начать читать. Лучше было ему остаться в своем тихом доме в Нижнем Новгороде, где самое ужасное, что могло произойти, была связка гранат, влетевшая в окно и взбившая яйцо к завтраку.

Его размышления нарушило появление хозяйки, ведущей позади себя бледного юношу в очках в роговой оправе. Миссис Сметхарст в свойственной ей манере церемониймейстера на поле битвы представила героя, бросившего вызов победителю.

- О, мистер Брусилов, - сказала Миссис Сметхарст, - я так хочу, чтобы вы познакомились с мистером Раймондом Парслое Дивайном, работы которого вам должны быть известны. Он один из наших ранних дарований.

Почетный гость настороженно молчал, приняв оборону за волосяной изгородью. Он думал, насколько же мистер Дивайн был похож на всех остальных писателей, которым Владимир уже был представлен в восьми десяти одной деревушке, которые он посетил во время поездки по стране. Раймонд Парслое Дивайн вежливо поклонился. Катберт забился в свой угол и оттуда сердито наблюдал за ним.

- Критики, - произнес мистер Дивайн, - настолько были любезны, что нашли в моих скромных работах отражение влияния русской культуры. Я очень благодарен великим русским. Самое большое влияние на меня оказал Советский.

В волосяной чаще что-то шевельнулось. Это открылся рот Владимира Брусилова, он приготовился к речи. Он не привык много говорить, особенно на иностранном языке. Создавалось впечатление, что каждое слово добывалось из недр Владимира при помощи какого-то новейшего механизма. Сурово глядя на мистера Дивайна, он позволил себе три слова.

- Советский - ничего хорошего!

На мгновение он замолчал, еще раз завел свой механизм и выработал еще пять слов.

- Плевал я на этого Советского!

Эффект был ошеломляющим. Быть кумиром - завидная роль, но непостоянная. Фортуна - особа переменчивая. До этого момента акции Раймонда Парслое Дивайна шли нарасхват в интеллктуальных кругах Деревянных Горок, но только что обозначился резкий спад котировок. До сих пор все восхищались мистером Дивайном, влияние на которого оказал Советский, но теперь выясняется, что это влияние не может быть причиной гордости. Наоборот, это отвратительный факт биографии. Закон не карает попавших под влияне Советского, но существуют этические нормы, которыми, как стало ясно, Раймонд Парслое Дивайн пренебрег. Женщины, зашуршав юбками, отошли от него подальше. Мужчины смортели на него осуждающе. Аделин Сметхарст вздрогнула и уронила чашку. А Катберт Бэнкс, как обычно в своем углу разыгрывающий роль сардины, впервые почувствовал, что жизнь не так уж и плоха.

Раймонд Парслое Дивайн был обескуражен, но, чтобы спасти свое положение, попытался выкрутиться.

- Когда я говорю, что Советский на меня повлиял, я имею в виду, конечно, что я однажды попал под его влияние. Молодому автору свойственно совершать безрассудные поступки. Ложное обаяние Советского перестало меня ослеплять. Теперь я всецело принадлежу к школе Настикова.

Реакция последовала незамедлительно. Люди одобрительно друг другу закивали. В конце концов, не может голова старца быть на плечах юнца, нельзя за небольшой промах осуждать человека, который в конечном счете, стал на путь истинный.

- Настиков - ничего хорошего, - холодно произнес Владимир Брусилов, прислушиваясь к работе своего механизма.

- Настиков хуже Советского.

Он опять помолчал.

- Плевал я на этого Настикова, - сказал он.

На этот раз не оставалось никаких сомнений. Котировки пали, и индекс привилегированных акций Раймонд Парслоу Дивайн оказался на нуле. Всему собранию стало ясно, как они ошибались на счет Раймонда Парслоу Дивайна. Он воспользовался их наивностью и одурачил. Они так высокого его ценили, так им восхищались, считая что он что-то из себя представляет, а оказывается ѕ он всего лишь принадлежит к школе Настикова. Без сомнения, гости миссис Сметхарст были хорошо воспитаны, поэтому кровавой резни не произошло, но в их глазах можно было прочитать все, что они чувствовали. Те, что стояли ближе всех к Раймонду Парслое, распихивая друг друга, разбегались. Миссис Сметхарст холодно смотрела на него через лорнет. Тут и там раздался свист, а в другом конце комнаты кто-то нарочито открыл окно.

Раймонд Парслое Дивайн секунду колебался, но оценив ситуацию, развернулся и крадучись двинулся к двери.

Владимир Брусилов подвел итог.

- Писателей хороших нет, кроме меня. Советский - фу! Настиков - му! Я плевал на них всех. Нигде писателей хороших нет, кроме меня. Пэ.Гэ. Вудхаус и Толстой - не плохо. Не хорошо, но и не плохо. Писателей хороших нет, кроме меня.

И, сделав это заявление, он схватил кусок пирожного с соседней тарелки, направил его в дебри джунглей и зачавкал.

Когда в следующую среду Казберт вошел в гостинную и занял свое обычное место в дальнем углу, (откуда он мог разглядывать Аделин сколько душе будет угодно, и в тоже время иметь малую вероятность оказатся в поле зрения; еще его ошибочно могли принять за часть обстановки) он заметил Великого русского мыслителя в окружении восхищенных женщин. Раймонд Парслэй Дивайн еще не пришел.

Писатель с первого же взгляда поразил Казберта. Без сомнения, из лучших побуждений, Владимир Брюсилов позволил своему лицу почти полностью скрыться за густыми зарослями волос, сквозь чащу видны оставались только его глаза. Их выражение напоминало Казберту кота в чужом дворе, где полным полно мальчишек. Писатель выглядел жалким и отчаявшимся, и Казберта одоливало любопытство, не получил ли он из дома плохих известий.

Но это был не тот случай. Последние новости, полученные Владимиром Брюсиловым из России были чрезвычайно воодушевляющими. Его три основных кредитора погибли во время последней резни буржуазии, а человек, которому он был должен пять лет за самовар и пару галош, бежал из страны, и с тех пор о нем ничего не было слышно. Нет, совсем не полохие новости из дома так огорчали Владимира, а эти провинциальные литературные приемы, которые он вынужден был посещать с тех пор, как угодил в эту страну со своими лекциями. И ему уже это все порядком надоело. Когда в самом начале его агент предложил ему этот тур, Владимир поставил свою подпись на пунктирной линии без малейшего колебания. Предложенный гонорар казался весьма приемлемым, для того, кто работает за рубли. Но сейчас, взирая сквозь свои кущи на лица тех, кто столпился вокруг него, он понимал что восемь из десяти присутствующих здесь, держат за спиной свои рукописи и только и ждут удобного случая, чтобы выхватить их и начать чтение. И ему так хотелось оказаться в своем тихом доме, в Нижнем Новгороде, где худшее что может с вами случиться, это сверток с динамитом, угодивший к вам в тарелку с яичницой прямо через окно.

Подобные размышления не мешали ему наблюдать затем, как хозяйка прямо перед его носом увивается вокруг бледного молодого человека в роговых очках. В поведении миссис Смедарст угадывался пафос, присущий ведущему на ринге, представляющему серьезного джентельмена, осмелившегося бросить вызов самому победителю.

- О-о! Мистер Брюсилов, - воскликнула миссис Смедарст, - Я так хочу вас познакомить с мистером Раймондом Парслэй Дивайном, я надеюсь вы знакомы с его работами. Он один из наших лучших молодых писателей.

Знаменитый гость сквозь кущи с подозрением уставился на Дивайна, но ничего не сказал. Про себя он думал о том, кто он такой, этот мистер Дивайн, один из тех восьмдесяти с лишним других молодых писателей, которым он был представлен в различных деревнях по всей стране. Раймонд Парслэй Дивайн почтительно поклонился, в то время как Казберт, втиснутый в свой угол, злобно на него поглядывал.

Критики, - произнес мистер Дивайн, - столь любезно высказываются о том, что мои скромные литературные потуги несут в себе некий Русский дух. Я многим обязан Великим Русским. На мое творчество оказал большое влияние Советский.

Внизу леса что-то зашевелилось. Это открылся рот Владимира Брюсилова, он приготовился говорить. Владимир был не из тех, кто мог запросто вступить в разговор, особенно на иностранном языке. Он вкладывал чувство в каждое свое слово, извлекая его на свет из глубин собсвенной души новейшими средствами горнодобывающей промышленности. Он сурово посмотрел на мистера Дивайна и позволил трем словам вывалится наружу:

- Советский не хорошо.

Он остановился на мгновение, потом опять привел в действие механизм шахты и выудил на поверхность еще пять слов:

- Я плевал меня от Советского.

Эти слова вызвали болезненые ощущения. Участь народного любимца заманчива во многих отношениях, нo в ней имеется и обратная сторона, - непостоянство. Сегодня ты овеян славой, а завтра о тебе могут и не вспомнить. Рейтинг Раймонда Парслэй Дивайна в интеллектуальных кругах Вуд Хилла был весьма высок до этого момента, и сейчас он испытывал стремительное падение. До сих пор Раймонд Парслэй Дивайн был чрезвычайно почитаем всеми за то, что на его творчество оказывал влияние Советский, но теперь, в данной ситуации, это рассматривалось как что-то, что не должно иметь места. Это был несомненно плохой тон. Конечно, закон не станет вас преследовать за ваше увлечение Советским, но наравне с кодексом существуют еще и правила приличия, и их по всей видимости Раймонд Парслэй Дивайн преступил. Женщины подобрав юбки, постепенно расползались в разные стороны. Мужчины поглядывали с осуждением. Аделин Смедарст возмутилась и выронила чашку. А Казберт Бенкс, вечно изображающий в своем углу сардину, впервые почувствовал, что в жизни есть место и солнечному свету.

Раймонд Парслэй Дивайн хоть и был ощутимо задет, но предпринял отчайную попытку восстановить свой былой престиж:

- Когда я сказал, что на меня оказал влияние Советский, я имел ввиду, что я был как то раз захвачен его идеями. Молодому писателю свойственно ошибаться. Я уже давно оставил этот этап позади. Ложная привлекательность Советского уже не ослепляет меня. Сейчас я искренне увлечен школой Настикова.

Его слова нашли отклик в обществе. Публика одобрительно закивала друг другу. Как-никак мы не можем ожидать мудрости от молодого ума и небольшие ошибки в начале чей-то карьеры не могут приниматься во внимание тому, кто в конце концов увидел истинный свет.

- Настиков не хорошо, - холодно произнес Владимир Брюсилов. Он остановился, прислушиваясь к механизму, - Настиков хуже чем Советский.

Затем опять остановился.

- Я тошнит меня от Настикова.

На этот раз не осталось никаких сомнений. Пол на рынке провалился и общий любимчик Раймонд Парслэй Дивайн оказался в подвале без единого покупателя. Каждому в этой компании стало ясно, что все они глубоко ошибались насчет Раймонда Парслэйя Дивайна. Они позволили ему сыграть на их наивности и обвести их вокруг пальца как младенцев. Они принимали его суждения за подлинник, и были жестоко обмануты, восхищаясь им как человеком чего-то достигшим, когда он всего лишь какой-то последователь Настикова. Так с виду и не скажешь. Гости миссис Смедарст были хорошо воспитанны, и поэтому никто не проявлял открытого недовольства, но по их лицам вы могли бы прочитать все то, что они чувствуют. Те, что находились рядом с Раймондом Парслэйем Дивайном, принялись толкаться что бы отодвинуться от него подальше. Миссис Смедарст с каменным выражением глядела на него сквозь лорнет. В тишине можно было уловить один-два тихих свистка. А на другом конце комнаты кто-то с важным видом открыл окно.

Раймонд Парслэй Дивайн поколебался немножко, потом осознав свое положение повернулся и проскользнул к выходу. Всеобщий вздох облегчения вырвался наружу, когда дверь захлопнулась за ним.

Владимир Брюсилов продолжил свои выводы:

- Нет писателей больше хороших кроме меня. Советский - тфу! Настиков - фе! Я тошнит меня от ных всех! Нет писателей нигде хороших кроме меня. П.Г. Вудхаус и Толстой ничего. Не хорошо, но и не плохо. Нет писателей хороших кроме меня!

И издав это изречение, он взял с ближайшего блюда кусок пирога, отправил его в глубь джунглей и принялся чавкать.

Явившись в салон в следующую среду и устроившись в своем привычном отдаленном углу, откуда он мог наслаждаться видом Аделин, сохраняя при том неплохие шансы остаться незамеченным или сойти за один из предметов мебели, Кутберт разглядел сквозь плотное кольцо восхищенных дам восседавшего там великого русского мыслителя. Раймонд Парсло Девин между тем припозднился.

Кутберта взволновал вид романиста. Владимир Брусилов, несомненно из лучших побуждений, предоставил своим волосам свободу, так что те разрослись и густым плетнем закрыли большую часть его лица от окружающих, но глаза все же проглядывали через заросли, и Кутберту пришло на ум, что их выражение слегка напоминало то, что проступает на лице кота, вдруг оказавшегося загнанным мальчишками в угол незнакомого двора. Он выглядел разбитым и потерянным – должно быть, плохие вести с родины, подумал Кутберт.

Дело было не в этом. Последние новости из России должны были в особенности порадовать Владимира Брусилова. Трое из его главных кредиторов сгинули в недавних чистках буржуазии, а ещё один, пять лет дожидавшийся денег за свой самовар и пару калош, бежал за границу, и с тех пор о нем ничего не слышали. Вовсе не плохие новости с родины заставляли Владимира страдать. Он кручинился оттого, что после прибытия в страну посетил уже восемьдесят один литературный прием на отшибе, и они опостылели ему просто до смерти. Когда агент предлагал ему отправиться в турне, он без всяких раздумий расписался под контрактом – проставленная там сумма, да еще в пересчете на рубли, смотрелась в самый раз. Но теперь, вглядываясь сквозь копну волос в лица окружающих и понимая, что на каждые десять душ приходится по восемь рукописей того или иного рода, и каждый только и ждет удобного момента, чтобы выхватить свой труд и начать читать, он жалел, что не остался в своем тихом домике в Нижнем Новгороде, где единственной неприятностью, способной испортить человеку завтрак, может стать связка гранат, случайно залетевшая в окно и угодившая в яичницу.

На этой мысли он прервал свои раздумья, заметив выросший перед ним силуэт, принадлежавший хозяйке вечера, рядом с которой стоял бледный молодой человек в очках в роговой оправе. От миссис Смитхерст разило профессиональным подобострастием, с каким обычно выводят на главный ринг серьезного джентльмена, решившегося бросить вызов чемпиону. «О, мистер Брусилофф», - сказала миссис Смитхерст, - «Я так рада представить вам мистера Раймонда Парсло Девина, с чьими работами вы, должно быть, знакомы. Он – один из наших молодых романистов.»

Важный гость устало нахмурился сквозь живую изгородь волос, но не проронил ни слова. Он гадал про себя, какое именно место займет мистер Девин в когорте остальных молодых романистов, числом восемьдесят один, которых ему представляли в различных захолустьях по всей стране. Раймонд Парсло Девин вежливо поклонился, в то время как зажатый в свой угол Кутберт сверлил его взором.

«Критика», - сказал Девин – «встретила мои скромные труды весьма благосклонно, обнаружив в них присутствие русской души. Я многим обязан великим русским писателям, особенно Советскому – он оказал на меня огромное влияние.»

Что-то ожило в лесной глубине. Это Владимир Брусилов, решив высказаться, начал открывать рот. Он не привык к болтовне, особенно на иностранном языке. Могло показаться, что в его недрах шел процесс добычи слов и доставки их на поверхность, использующий самые последние достижения в горном деле. Уныло уставившись на мистера Девина, он дозволил трём словам выпасть наружу.

«Советский быть плохо!»

Он замер на мгновение, вновь пустил свою машину, и выдал на-гора еще пять слов.

«Я хотеть плевать на Советский!»

Это пронзило всех. При всех своих завидных чертах, участь всеобщего идола таит в себе один недостаток – непостоянство. Сегодня князи, завтра в грязи. Писательские активы Раймонда Парсло Девина, заработанные им в литературных кругах Вуд Хилл и мгновение назад ценившиеся довольно высоко, претерпели серьезный удар. Его обожали за то, что он писал под влиянием Советского, теперь же получалось, что делать это было не стильно. Стало очевидно, что делать это было мерзко. Конечно, закон ничего не имел против тех, кого окрыляет Советский, но ведь кроме гражданского кодекса есть и кодекс этический, а тут вина Раймонда Парсло Девина не вызывала сомнений. Женщины осторожно попятились от него, придерживая подолы. Мужчины принялись с видом цензоров бросать пронизывающие взгляды. Аделин Смитхёрст нервно вскочила и уронила чашку. А Кутберту Бэнксу, который зажался в своем углу подобно сардине в банке, показалось, что жизнь впервые за долгое время бросила обнадеживающий лучик.

Вид у Раймонда Парсло Девина был потрясенный, однако он предпринял искусную попытку восстановить потерянный престиж.

«Когда я говорю, что на меня повлиял Советский, я, конечно же, имею в виду, что я когда-то был под его влиянием. Молодой писатель совершает множество нелепых ошибок. Но этот этап давно мною пройден. Показной блеск Советского больше не слепит мне глаза. Теперь я безраздельно связываю себя со школой Настикова.»

Эти слова были услышаны. Люди с пониманием закивали, глядя друг на друга. Как говорится, кто из нас не был молод, и если человек в начале своего пути поскользнулся, разве можно его за это судить – ведь в конце концов он увидел истинный свет.

«Настиков быть плохо» - холодно проронил Брусилов. Он замолчал, прислушался к механизмам внутри.

«Настиков хуже Советский.»

Он снова замер.

«Я хотеть плевать на Настиков!» - сказал он.

Наступил конец. Привилегированные литературные облигации «Раймонд Парсло Девин», как выражаются на рынке, пробили дно, угодив в подвал без всякой надежды на покупку. Всей собравшейся компании стало понятно, что они полностью ошиблись насчет Раймонда Парсло Девина. Они позволили ему сыграть на своей невинности и всучить им пустышку. Поверили его речам, восхищались им, будто он и вправду чего-то достиг, а он все это время принадлежал школе Настикова. Вот как бывает. Миссис Смитхерст подбирала гостей с хорошими манерами, и поэтому насилия удалось избежать, но все чувства присутствующих были написаны на их лицах. Те, кто стоял рядом с Раймондом Парсло Девином, отпрянули в суматохе. Подняв свой лорнет, Миссис Смитхерст уставила на него каменный взгляд. Было слышно, как кто-то тихо зашипел – один или два раза – а в другом конце комнаты подчеркнуто громко открыли окно.

Раймонд Парсло Девин сомневался лишь миг, а затем, оценив обстановку, повернулся и выскользнул за дверь. Она закрылась, и по комнате пронесся вздох облегчения.

А Владимир Брусилов не останавливался.

«Нет даже чуть хорошего романиста, кроме меня. Советский – ха! Настиков - хе! Я хотеть плевать на них всех. Романист не хороший, кроме меня. Вудхауз и Толстой – не плохо. Не хорошо, но не плохо. Нет даже чуть хорошего романиста, кроме меня.»

Произнеся свой приговор, он поднял с ближайшей тарелки кусок торта, провел его сквозь джунгли и начал жевать.

Кутберт вошел в студию и устроился, как обычно, в дальнем углу, так, что его можно было принять по ошибке за деталь обстановки или вообще не заметить, в то же время из своего укрытия он мог запросто разглядывать Аделину. В центре студии в окружении восторженных особ сидел великий русский мыслитель; Реймонд Парслоу Дивайн все еще отсутствовал.

Вид литератора из России несколько удивил Кутберта. Несомненно, не из злых побуждений Владимир Брусилов скрывал почти полностью свое лицо за густой шевелюрой, были видны только глаза. Их выражение, по мнению Кутберта, совсем не отличалось от выражения глаз заблудившейся кошки, застигнутой врасплох мальчишками в незнакомом дворе. Человек выглядел совершенно потерявшим надежду и всеми покинутым. Видимо, предположил Кутберт, неприятная весть из дома расстроила его.

Но дело заключалось не в этом. Вести из дома как раз оказались вполне приободряющими. Два его главных кредитора сгинули в пылу жестокой борьбы с буржуазией, а тот, которому писатель задолжал за самовар и пару калош в течении пяти лет, бежал из страны, и с тех пор о нем не было ни слуху не духу. Причина уныния Владимира состояла совсем в другом. Он смертельно устал от творческих встреч, потому что с начала лекционного тура это была уже восемьдесят вторая по счету. Когда агент предложил Владимиру такую работу, тот подписал контракт, не сомневаясь ни секунды, да и предложенная сумма показалась ему достаточной. Но теперь, вглядываясь сквозь собственные вихры в лица собравшихся, он понимал, что у восьми из десяти из них имеются при себе рукописи, и что они только и дожидаются удобного случая, чтобы выхватить свои листки и начать читать. В такие моменты Владимир мечтал оказаться в своей тихой квартирке в Нижнем Новгороде, где самое плохое, что могло произойти, так это всего лишь взрыв бомбы, влетевшей через окно во время чаепития.

Здесь его мысль была прервана тем, что перед ним возникла хозяйка дома с каким-то бледным молодым человеком в роговых очках. Миссис Сметхерст держала себя, как спортивный комментатор, представляющий претендента действующему чемпиону.

- Мистер Брусилов, - произнесла она, - я долго ждала случая, чтобы представить Вам Рэймонда Прасдоу Дивайна, с произведениями которого Вы, я думаю, знакомы. Один из наших молодых писателей.

Высокий гость настороженно выглянул из-под зарослей волос, не произнеся ни слова. Про себя он пытался понять, чем именно мистер Дивайн похож на предыдущих молодых писателей, которых ему представляли, и которых уже было по числу творческих вечеров в разных концах страны восемьдесят одна штука. Рэймонд Парслоу Дивайн церемонно поклонился, а Кутберт сердито взглянул на него и втиснулся в угол еще глубже.

- Критики, - сказал мистер Дивайн, - снисходительны ко мне, находя в моих робких литературных попытках русский дух. Этим я обязан великим русским писателям. Особое влияние на меня оказал Советский.

Из-за леса на голове Владимира Брусилова послышались звуки - он открыл рот и приготовился говорить. Владимир не отличался болтливостью, особенно когда язык, на котором он говорил, был иностранным. Создавалось впечатление, что каждое слово вытягивается из него с помощью какого-то современного метода добычи ископаемых. Сверкнув глазами, он, наконец, выдал на гора три слова в ответ мистеру Дивайну:

- Советский - ничего хорошего!

Повисла пауза, во время которой русский писатель еще раз исследовал недра сознания и добавил к сказанному:

- Плевать я хотел на Советского!

Ощущение, пережитое Рэймондом Парслоу Дивайном, оказалось не из приятных. В жизни известных личностей есть много приятных сторон, но есть и недостатки, а именно неопределенность. Сегодня ты в зените славы, а завтра - всеми забыт. Если говорить языком финансов, то его акции, ранее котировавшиеся в интеллектуальном сообществе Вуд Хилс, теперь резко упали. До сих пор им восхищались потому, что его творчество находится под влиянием Советского, а сейчас это влияние оказалось, по мнению публики, тлетворным. Закон, конечно же, не запрещает быть под влиянием Советского, но ведь кроме закона есть еще и этические нормы, и очевидно, что Рэймонд Парслоу Дивайн растоптал их в пух и прах. Женщины, подобрав юбки, отстранились от него. Мужчины смотрели в его сторону неодобрительно. Аделина Сметхерст вскочила, уронив чашку. Кутберт, сидя в глубине своего укрытия, почувствовал, что не все еще потеряно.

Рэймонд Парслоу Дивайн был потрясен, но попытался выкрутиться из сложившейся ситуации и вернуть утраченные позиции.

- Говоря, что на меня повлиял Совеиский, я, безусловно, имел в виду, что однажды я побывал в его власти. Ведь молодым писателям свойственно допускать промахи. В своем творчестве я давно миновал эту стадию. Не скрою, я был покорен дешевым блеском Советского, но теперь я полностью привержен к школе Настикова.

Реакция публики не замедлила себя ждать. Гости понимающе закивали друг другу. Ну конечно же, молодо зелено, нельзя же губить карьеру писателя в самом начале, хоть он и оступился, но ведь в конце концов стал на путь истинный.

- Настиков - ничего хорошего, - невозмутимо проговорил Владимир Брусилов. Он опять взял паузу. Добывающий механизм еще поработал.

- Настиков еще хуже Советского.

- Плевать я хотел на Настикова, - добавил он.

На этот раз не оставалось никаких сомнений. Акции молодого писателя упали ниже самого низкого уровня, и он желал только одного: провалиться сквозь землю. Всей честной компании стало ясно, как они ошибались насчет Рэймонда Праслоу Дивайна. Пользуясь их неискушенностью, он обводил их вокруг пальца. Они смотрели на него его же глазами, восхищались им, как будто он был способен на что-то великое, а он оказался, подумать только, приверженцем школы Настикова. Гости миссис Сметхерст были людьми благовоспитанными, и никто не предпринял никаких враждебных действий, но на их лицам было написано, что их оскорбили в лучших чувствах. Люди отстранились от Рэймонда еще дальше. Миссис Сметзерст взглянула сквозь лорнет на него так, что можно было окаменеть. Кто- то присвистнул, в дальнем конце комнаты один из гостей с грохотом открыл окно.

Рэймрнд Парслоу Дивайн понял всю горечь своего положения, повернулся и крадучись направился к выходу. Когда дверь за ним закрылась, все вздохнули с облегчением.

Владимир Брусилов продолжил:

- Писателей лучше меня нет. Советский - ха! Настиков - ха-ха! Плевать мне на них всех. Писателей лучше меня нет. Вудхауз и Толстой еще куда ни шло. Ни хорошо, ни плохо. Писателей лучше меня нет.

Закончив, он взял с тарелки кусок пирога, раздвинув волосы, отправил его в рот и принялся чавкать.

В следующую среду Катберт вошёл в гостиную и занял своё обычное место в дальнем углу, откуда он мог с наслаждением лицезреть Аделину и где, одновременно, он надеялся остаться незамеченным или быть принятым за какой-нибудь предмет мебели. И тут он заметил великого русского мыслителя, сидящего в центре окруживших его восхищённых дамочек. Раймонд Парслоу Дивайн ещё не прибыл.

С первого же взгляда романист удивил Катберта. Вне всяких сомнений, из самых лучших побуждений, Владимир Брусилов почти полностью загородил своё лицо густой живой изгородью волос, но глаза его были видны сквозь подлесок и выражение в них было, как у кошки, которую в чужом дворе окружили мальчишки. Он выглядел таким жалким и в нём чувствовалась такая безнадёжность, что Катберту стало интересно, не получил ли он плохих вестей из дома?

Но дело было не в этом. Последние новости, которые Владимир Брусилов получил из России, были весьма утешительными. Трое из его основных кредиторов пропали при последнем разгроме буржуазии и тот, кому он был должен вот уже пять лет за самовар и калоши, сбежал из страны, и с тех пор о нём ничего не было слышно. Вовсе не плохие вести из дома угнетали Владимира. А угнетало его то, что это была восемьдесят вторая литературная встреча в провинции, на которой он был вынужден присутствовать с тех пор, как приехал в эту страну с циклом лекций, и всё это ему смертельно надоело. Когда его агент впервые предложил эту поездку, он согласился без малейшего колебания. Деньги кончались и предлагаемый гонорар казался более или менее подходящим. А теперь, всматриваясь через заросли волос в окружающие его лица, он ясно осозновал, что у восьми из десяти, присутствующих здесь особ, припрятаны некоего рода рукописи и все они только ждут удобного случая, чтобы выхватить их и начать читать. И ему захотелось оказаться сейчас в своём тихом доме в Нижнем Новгороде, где, самое худшее, что может случиться с человеком, это парочка гранат, брошеных в окно и смешавшихся с яйцом на завтрак.

В этом месте своих размышлений он вдруг осознал, что перед ним маячит хозяйка дома,а рядом стоит бледный молодой человек в роговых очках. В манере миссис Сметхёрст было что-то от распорядителя большой схватки, с большим удовольствием представляющего важного джентльмена, который желает бросить вызов победителю.

- "О, мистер Брусилов, - сказала миссис Сметхёрст, - Мне так хочется, что бы вы познакомились с мистером Раймондом Парслоу Дивайном, чьи работы, я надеюсь, вам известны. Он - один из наших молодых романистов."

Выдающийся гость устало и настороженно выглянул из-за кустарника волос, но не промолвил ни слова. Про себя он подумал, как же этот мистер Дивайн похож на всех остальных молодых романистов, которым он был представлен в различных деревушках по всей стране. Раймонд Парслоу Дивайн вежливо поклонился, в то время как Катберт, забившись в свой угол, сердито смотрел на него.

- "Критики, - сказал мистер Дивайн, -были достаточно любезны, сказав, что в моих скромных произведениях в значительной степени присутствует русский дух. Я очень многим обязан великим русским. Особенно сильно на меня оказал влияние Советски."

В лесу снизу что-то зашевелилось. Это Владимир Брусилов начал открывать свой рот, готовясь что-то сказать. Он не был человеком, способным без труда вести непринуждённый разговор, особенно на чужом языке. Казалось, что каждое слово выкапывалось из его недр с помощью какого-то механизма, воплотившего в себе новейшие технологии горного дела. Он уныло и пристально посмотрел на мистера Дивайна и позволил себе выронить три слова.

- "Советски не хорош!"

Он помедлил немного, снова привёл механизм в действие и выдал на-гора ещё пять.

- "Я плевать мне на Советски!"

Возникло тягостное ощущение. Участь популярного кумира во многих отношениях может и завидна, но в ней есть некий изъян изменчивости. Сегодня он популярен, завтра - нет. До этого момента акции Раймонда Парслоу Дивайна оценивались значительно выше их номинала в интеллектуальных кругах Вудхилса, но теперь произошло их резкое падение. До этого им очень восхищались за его приверженность Советски, но теперь выяснилось, что это вовсе и не хорошо. Стало очевидно, что это совсем отвратительно. По закону тебя нельзя привлечь за то, что на тебя оказывает влияние Советски, но наряду с юридическим существует и этический кодекс, и было ясно, что здесь Раймонд Парслоу Дивайн перешёл все границы. Женщины чуть-чуть отодвинулись от него, слегка придерживая юбки. Мужчины смотрели на него резко осуждающе. Аделина Сметхёрст вдруг вскочила и уронила чашку с чаем. А Катберт Бэнкс, как обычно, имитируя сардину в своём углу, впервые почувствовал, что жизнь слегка озарилась солнечным светом.

Раймонд Парслоу Дивайн был явно потрясён, но быстро нашёлся и попытался восстановить свой пошатнувшийся престиж.

- "Когда я сказал, что на меня оказал влияние Советски, я имел в виду, конечно, что я однажды попал под его чары. Молодым писателям свойственно совершать глупости. Я уже давно прошёл через эту фазу. Фальшивый романтический ореол Советски больше меня не ослепляет. Теперь я всей душой принадлежу школе Настикова."

В ответ все одобрительно начали кивать друг другу. В конце концов так не бывает, чтобы на молодых плечах сразу оказывались умудрённые опытом головы, и оплошность, допущенная в начале чьей-либо карьеры, не может быть причиной претензии к тому, кто в конечном счёте прозрел.

- "Настиков не хорош," - сказал Брусилов холодно. Он помолчал, прислушиваясь к механизму.

- "Настиков хуже, чем Советски."

Он снова помолчал.

- "Я плевать мне на Настиков!." - сказал он.

На этот раз сомнений больше не оставалось. Уровень рыночной цены достиг нижнего предела, и Раймонд Парслоу Дивайн Привилегированный оказался на самом последнем месте без покупателей. Всей собравшейся компании стало ясно, как они ошиблись в Раймонде Парслоу Дивайне. Они позволили ему сыграть на их простодушии, и он надул их при покупке. Он прошёл по цене, назначенной им самим. Они, обманувшись, восхищались им как человеком, который чего-то стоит, а он всё это время принадлежал школе Настикова. Заранее никогда не угадаешь. Гости миссис Сметхёрст были людьми воспитанными и, в результате, не стали бурно выражать свои эмоции, но по их лицам можно было видеть, что они чувствовали. Те, кто был рядом с Раймондом Парслоу, стали, тесня друг друга, отодвигаться от него подальше. Миссис Сметхёрст с каменным выражением лица смотрела на него через лорнет. Послышалось несколько тихих шиканий и в другом конце комнаты кто-то демонстративно открыл окно.

Раймонд Парслоу Дивайн немного постоял в нерешительности, затем, оценив обстановку, повернулся и проскользнул к двери. Раздался вздох облегчения, когда дверь закрылась за ним.

Владимир Брусилофф продолжил своё резюме.

- "Нет романистов лучше, кроме меня. Советски - да ну! Настиков - вот ещё! Я плевать мне на все они. Нет романистов нигде лучше, кроме меня. П. Г. Вудхауз и Толстой не плохие. Не плохие, но не хорошие. Нет романистов лучше, кроме меня."

И, выдав это изречение, он вынул большой кусок пирога из ближайшей тарелки, протащил его через джунгли волос и начал с громко жевать.

После того, как в следующую среду Катберт вошел в гостиную и занял свое обычное место в дальнем углу, где он мог любоваться Аделиной, имея при этом хорошие шансы оставаться незамеченным или принятым за мебель, он разглядел великого русского мыслителя, который расположился в центре круга, образованным восхищенными особами женского пола. Реймонда Парслоу Дивайна еще не было.

Первый же взгляд на писателя удивил Катберта. Не имея даже намека на дурные намерения, Владимир Брусилов носил прическу, которая практически полностью закрывала его лицо непроницаемой колючей изгородью волос, оставлявшая место для глаз, которые были видны через жидкий подлесок. Катберту показалось, что выражение этих глаз напоминает взгляд кошки, окруженной на задворках подростками. Писатель выглядел уныло, без малейшего признака на надежду. Катберт подумал, что, может быть, ему сообщили плохие вести из дома.

Но дело было не в этом. Для Владимира Брусилова последние новости из России были особенно радостными. Три его главных кредитора погибли во время последнего погрома буржуа, а человек, которому он пять лет был должен за самовар и пару галош покинул страну, после чего о нем не было слышно. Причиной скверного настроения Владимира были вовсе не новости из дома. Его существование омрачала мысль о том, что это был восемьдесят второй по счету загородный литературный прием, на котором он вынужден был присутствовать, с тех пор, как начал свое литературное турне на селе, и которое ему уже до смерти надоело. Когда его литературный агент впервые предложил эту поездку, Владимир согласился, не колеблясь ни секунды. Деньги в то время подошли к концу, и гонорар ему показался тогда вполне приличным. Но теперь, вглядываясь в лица, которые его окружали, через хворост своих волос, он знал, что у восьми из десяти присутствовавших есть наготове тот или иной фрагмент литературного творчества, который они готовы сразу же зачитать, представься им подходящий случай. Сейчас он жалел, что не остался в своем тихом Нижнем Новгороде, где самая ужасная вещь, которая могла произойти с человеком, это влетевшая в открытое окно связка гранат, попавшая в яичницу, приготовленной на завтрак.

Размышления, в которые погрузился Владимир, не помешали ему заметить приближающуюся хозяйку в компании бледного молодого человека в очках в роговой оправе. Что-то в манерах миссис Сметерст делало ее похожей на рефери крупного боксерского поединка, объявляющего нового претендента на титул чемпиона.

- Мистер Брусилов, - сказала миссис Сметерст, - я так хочу, чтобы вы познакомились с мистером Реймондом Парслоу Дивайн, чьи работы, я уверена, Вы знаете. Он один из наших молодых писателей.

Знаменитый гость осторожно, как бы защищаясь, всмотрелся через кустарник своей шевелюры, но не произнес ни слова. Про себя он прикидывал, насколько мистер Дивайн будет похож на тех молодых писателей, которым он был представлен в различных деревушках за время своего турне уже восемьдесят один раз. Реймонд Парслоу Дивайн учтиво поклонился, Катберт сердито посмотрел на него из своего тесного угла.

- Критики, - сказал мистер Дивайн, - любезно высказали мысль, что в моих скромных достижениях прослеживаются традиции русской литературы. Я многим обязан великим русским писателям. На меня огромное влияние оказал Советский.

По верхушкам деревьев пробежал легкий ветерок - это Владимир Брусилов открыл рот, чтобы произнести речь. Он не был человеком, который болтает без умолку, особенно на иностранном языке. Глядя на него, создавалось впечатление, что каждое слово извлекалось из закромов его сознания при помощи современного механизма, ответственного за доставку слов на поверхность. Он безрадостно смерил взглядом мистера Дивайна, и четыре слова очутились снаружи:

- Советский не есть хорошо!

Он сделал небольшую паузу, снова запустив машину по производству слов, и произвел на свет еще четыре слова:

- Плевал я Советский на!

Последняя фраза заставила всех неприятно насторожиться, в ожидании чего-то нового. Участь кумира во многих смыслах является завидной, однако, у нее есть недостаток непостоянности - сегодня ты знаменит, завтра - нет. Будучи значительно выше среднего, популярность Реймонда Парслоу Дивайна в интеллектуальных кругах Вуд Хилла переживала сейчас резкое падение. Оказалось, что находиться под влиянием творчества Советского вовсе не так уж хорошо, и уж точно не достойно восхищения. Со всей очевидностью стало ясно, что это является признаком нравственного разложения. Понятно, что нахождение под влиянием творчества Советского юридически ненаказуемо, но ведь существуют какие-то этические нормы, кодекс чести, наконец. Всем было понятно, что Реймонд Парслоу Дивайн совершил непростительный проступок. Женщины понемногу отстранялись от него, придерживая юбки руками. Мужчины смотрели на него с неприкрытым порицанием. Аделина Сметерст непроизвольно вздрогнула и выронила из рук чашку. А Катберт Бэнкс, занятый своим знаменитым подражанием сардине в углу комнаты, впервые за все время почувствовал, что жизнь не так уж скучна и пасмурна.

Было видно, что Парслоу Дивайн потрясен, однако, он предпринял весьма искусную попытку восстановить утраченный престиж:

- Когда я говорю, что находился под влиянием творчества Советского, я, конечно же, имею в виду, что однажды попал в плен его чар, но ведь молодые писатели совершают много глупостей. Я уже давно прошел эту стадию. Фальшивый блеск Советского больше не слепит мне глаза. Теперь я всем сердцем принадлежу школе Настикова.

Это возымело свое действие. Люди закивали друг другу, переполненные сочувствием. В конце концов, мы понимаем - молодо-зелено, кроме того, оплошности в начале творческой деятельности не должны использоваться против тех, кто в конечном итоге ступил на путь праведный.

- Настиков не есть хорошо, - сказал Владимир Брусилов холодно. Он сделал паузу, прислушиваясь к внутреннему механизму.

- Настиков хуже Советского.

Он снова сделал паузу.

- Плевал я Настикова на, сказал он.

На этот раз сомнений ни у кого не было. Спрос на рынке стремительно уменьшался, и скоро товары с надписью Реймонд Парслоу Дивайн оказались на складе, а желающих их приобрести не осталось. Абсолютно всем присутствующим было ясно, как жестоко они ошиблись в Реймонде Парслоу Дивайне. Они позволили ему играть на своем целомудрии, допустили, чтобы он провел их. Они приняли его самооценку за чистую монету, и жестоко обманулись восхищаясь им, как человеком, который достиг определенных вершин, а ведь все это время он принадлежал школе Настикова! Вот уж правда - никогда нельзя быть уверенным, как все обернется. Гости миссис Сметерст были хорошо воспитаны, поэтому никаких агрессивных акций протеста не последовало, но по их лицам можно было догадаться, какие эмоции ими обуревали. Оказавшиеся в непосредственной близости от Реймонда Парслоу стали толкаться в желании отодвинуться подальше. Миссис Сметерст смерила его холодным взглядом через приподнятый лорнет. Слышно было, как кто-то шептался, затем в противоположном конце комнаты в подчеркнутой манере открыли окно.

Реймонд Парслоу Дивайн какое-то время колебался, затем, осознав положение, в котором он оказался, повернулся и тихонько двинулся по направлению к двери. После того, как дверь закрылась за ним, раздался вздох облегчения.

Владимир Брусилов продолжил речь, подводя итог:

- Нет никакие писатели хороши, кроме меня. Советский, Настиков - плевал я всех их на!!! Нет никакие писатели нигде хороши, кроме меня. Вудхаус и Толстой, они неплохо. Не хорошо, но и не плохо. Нет никакие писатели хороши, кроме меня.

Закончив данное изречение, он отломил большой кусок торта с близлежащей тарелки, направил его через джунгли собственных волос и принялся жевать, издавая чавкающие звуки.

Когда в следующую среду Катберт вошел в гостиную и занял свое привычное место в самом дальнем углу, откуда ему сподручнее было пожирать глазами Аделайн, и где у него имелись все шансы полностью слиться с окружающей обстановкой и быть принятым за мебель, он узрел великого русского мыслителя, сидящего в кругу восхищенных поклонниц. Рэймонда Парслоу еще не было.

Первый взгляд на писателя весьма озадачил Катберта.

Несомненно, из каких-то наилучших побуждений, Владимир Брусилов позволил своему лицу практически полностью зарасти густым волосяным лесом; там, где растительность все же редела – были видны глаза, выражение которых мало чем отличалось от взгляда кота, оказавшегося на чужом дворе в окружении мальчишек. Они выражали отчаяние и безнадежность, и Катберту подумалось, уж не получил ли писатель какое-нибудь неприятное известие из дому.

Но дело было не в этом. Последние новости, дошедшие до Владимира Брусилова из России, были как раз весьма ободряющими. Трое его главных кредиторов погибли во время очередной резни, которую там устроили «буржуям», а господин, которому он уже пять лет как задолжал за самовар и пару галош, бежал из страны, и с тех пор никак себя не проявлял.

Тоску на Владимира нагоняли вовсе не неприятные известия с родины, а тот факт, что это был уже восемьдесят второй по счету провинциальный литературный вечер, на котором он был вынужден присутствовать, поскольку подписался ездить с лекциями по стране, и все это ему уже до смерти осточертело.

Когда агент предложил ему отправиться в подобное турне, он подмахнул контракт без малейшего сомнения. При пересчете на рубли предложенный гонорар выходил вполне приличным. Но теперь, всматриваясь сквозь свои кустистые заросли в окружающие лица, и осознавая, что восемь из десяти здесь присутствующих припасли где-нибудь под полой рукопись и только ждут момента, когда бы можно было ее вытащить и начать читать, он жалел, что не остался в своем тихом домике в Нижнем Новгороде, где самое ужасное, что с человеком может приключиться - это пара бомбочек, залетевших во время завтрака в окно и плюхнувшихся прямо посреди яичницы.

Прервав на этом месте свои раздумья, он увидел, что прямо перед ним маячит хозяйка гостиной, а подле нее находится бледный молодой человек в очках с роговой оправой. Что-то в манере речи этой миссис Сметхёрст весьма напоминало пыл устроителя большого борцовского поединка, который прелагает джентльменам померяться силами с победителем.

- О, мистер Брусилов, - произнесла миссис Сметхерст. Позвольте же мне представить Вам мистера Рэймонда Парсоу Дэвина, с чьими творениями, я уверена, вы уже знакомы. Это наш самый юный романист.

Знаменитый гость подозрительно и недружелюбно поглядел на них сквозь свои «кусты», но промолчал. А про себя подумал, до чего же поразительно похож мистер Девин на восемьдесят одного молодого романиста, представленного ему в каждом из посещенных им городишек. Рэймонд Парслоу Девин учтиво поклонился, и Катберт вжался в свой угол, сердито на него глядя.

- Критики, - сказал М-р Девин, - были столь ко мне добры, что обнаружили в моих слабых опусах определенное присутствие русского духа. Я многим обязан великим русским. На меня оказал огромное влияние Советский.

В «кустах» началось какое-то шевеление. Это открывался рот Владимира Брусилова, который собирался заговорить. Его нельзя было назвать человеком, готовым без устали болтать часами, особенно на чужом языке. Создавалось впечатление, что каждое слово извлекается из его чрева при помощи какого-то наисовременнейшего горнодобывающего агрегата. Он мрачно зыркнул на мистера Девина, и выдавил из себя наружу три слова.

- Советский - не хорошо!

Он остановился на секунду, позволяя машинам, работающим внутри, зачерпнуть и доставить на поверхность еще пять слов.

- Плевать хотеть я на Советского!

Удар пришелся ниже пояса. Участь народного любимчика, без сомнения, участь во многом весьма завидная, но и в ней есть масса подводных камней. Сегодня на коне, а завтра неизвестно где.

До этого момента акции Рэймонда Парслоу Девина в интеллектуальных кругах Вуд Хилз котировались значительно выше номинальной стоимости, но теперь цена на них стала стремительно падать.

До сих пор им серьезно восхищались за то, что влияние на него оказал Советский, но теперь выяснилось, что это - не хорошо. Оказывается, это даже просто отвратительно. В тюрьму человека за то, что на него оказал влияние Советский, конечно, не отправят, но существуют же еще и этические и моральные нормы, и в этом смысле, без сомнения Рэймонд Парслоу Девин совершил форменное преступление.

Женщины, придерживая юбки, потихоньку стали от него отодвигаться. Мужчины посмотрели осуждающе. Аделайн Сметхёрст, сильно вздрогнув, уронила чайную чашку. А Катберту Бэнксу, застывшему в своем углу в излюбленной позе «сельдь в бочке», впервые в жизни показалось, что на него пролился луч солнца. Рэймонд Парслоу Девин был откровенно потрясен, но умудрился-таки совершил довольно ловкую попытку вернуть утраченный престиж.

- Когда я говорю, что на меня повлиял Советский, я имею в виду, безусловно, то, что я было время, когда я находился под его чарами. Молодой писатель совершает много глупых поступков. Я давно уже это перерос. Фальшивой блеск Советского уже меня не ослепляет. Теперь я всем сердцем принадлежу школе Настикова.

Реакция не замедлила себя проявить. Люди сочувственно покивали друг другу. В конце концов, нельзя же ожидать, что на плечах у молодого человека появится голова умудренного опытом человека, а за мелкую ошибку на самой заре карьеры не стоит слишком строго судить, особенно учитывая, что он все-таки прозрел.

- Настиков - не хорошо! - отрубил Владимир Брусилов ледяным тоном. Он сделал паузу, прислушиваясь к внутреннему агрегату.

- Настиков - еще хуже, чем Советский.

Он опять застыл.

- Плевать хотеть я на Настикова! - закончил он.

На этот раз сомнений быть не могло. На рынке ценных бумаг произошел крах, и привилегированные акции Рэймонда Парслоу Девина упали ниже нуля. Вся собравшаяся компания ясно поняла, как сильно они все ошибались насчет Рэймонда Парслоу Девина. Он сыграл на их неискушенности и наглым образом надул. А они-то доверились ему и восхищались им, как человеком, который достиг каких-то высот, а, оказывается, все это время он был последователем школы Настикова! Кто бы мог подумать! Гости миссис Сметхёрст были людьми хорошо воспитанными и поэтому не позволили себе бурно отреагировать на шокирующее известие, но по их лицам можно было прочитать, что они испытали. Те, кто находился ближе всего к Рэймонду Парслоу, старался ретироваться подальше от него. Миссис Сметхёрст, подняв лорнет, смерила его уничтожающим взглядом. Послышалось несколько свистков, и кто-то на противоположном конце комнаты с осторожно приоткрыл окно.

Рэймонд Парслоу Девин замешкался было несколько секунд, но осознав весь ужас своего положения, развернулся и опрометью кинулся к двери. Все явно вздохнули с облегчением, когда она за ним захлопнулась. Владимир Брусилов подвел итог вышесказанному.

- Ни один романист не хорошо, кроме меня. Советский – фу! Настиков – бе! Меня от всех них тошнить. Ни один романист не хорошо нигде, кроме меня. Вудхауз и Толстой не плохо. Не плохо, но и не хорошо. Ни один романист вообще не хорошо, кроме меня.

Закончив с вынесением приговора, он взял с ближайшей тарелки кусок торта, протащил его в рот сквозь «джунгли» своей растительности и принялся громко чавкать.

В следующую среду Кутберт, как обычно, занял самый дальний угол в гостиной миссис Сметхерст. Из этого укрытия взор его мог беспрепятственно упиваться красотой Аделины, а самого Кутберта, если повезет, не заметили бы или приняли за ненужную мебель. Оттуда он увидел великого русского мыслителя в окружении восторженных дам. Реймонд Парслоу-Девайн еще не приехал.

Взглянув на русского писателя, Кутберт удивился. Великий романист - несомненно, с наилучшими намерениями - вырастил на своем лице не бороду, а какую-то живую изгородь из волос. Но сквозь кустарник Кутберту удалось разглядеть его глаза. Такой взгляд, загнанный, полный одиночества и отчаянья, бывает у кошки, которую окружила толпа мальчишек в чужом дворе. Должно быть, дурные вести из дому - решил Кутберт.

Но он ошибался. Последние новости из России скорее порадовали Брусилова: трое буржуев - его кредиторов - были убиты при очередной резне, а еще один, которому он уже пять лет был должен за самовар и пару галош, сбежал за границу и о нем больше никто ничего не слышал. Нет, не дурные вести из дому мучили Владимира Брусилова. С начала его английского лекционного турне ему пришлось посетить восемьдесят два литературных приема в пригородных поселках, считая сегодняшний, и они ему до смерти опротивели. Когда антрепренер предложил этот контракт, Владимир подписался на пунктирной линии без лишних колебаний: гонорар, в пересчете на рубли, был что надо. Теперь же он глядел из своего кустарника на гостей и думал: ну почему он не остался в Нижнем Новгороде, в своем уютном доме. Там было так тихо, так спокойно - ну, бывало, закинет кто-нибудь в форточку связку гранат, прямо в тарелку с яичницей - но ничего хуже этого человеку не угрожало. А тут - восемь из десяти принесли за пазухой рукописи, и чуть что - как выхватят, как пойдут декламировать!

Тут он заметил, что над ним нависла хозяйка дома, а рядом с ней - бледный юноша в роговых очках. Миссис Смитхерст в ту минуту напоминала распорядителя в боксерском матче, когда он представляет публике серьезного господина, бросившего вызов чемпиону. Тот же торжественный, почти церковный тон.

- О, мистер Брусилов - сказала миссис Смитхерст - я так хочу познакомить вас с мистером Реймондом Парслоу-Девайн, чьи произведения вам, конечно, известны. Он один из наших молодых романистов.

Знаменитый писатель настороженно выглянул из чащи, но ничего не сказал. Про себя же он подумал, как похож мистер Девайн на восемьдесят с лишним других молодых романистов, которых ему представляли в других городках и поселках по всей Англии. Реймонд Парслоу-Девайн учтиво поклонился. Кутберт, затиснутый в угол, жег его оттуда сердитым взглядом.

- Критики - сказал мистер Девайн - весьма любезно утверждают, что в моих скромных трудах есть русский дух. Я многим обязан русскому гению. На меня оказал большое влияние Савецкий.

В чащобе что-то зашевелилось. Это приоткрылся рот Владимира Брусилова - он готовился говорить. Он был не из болтунов, особенно на иностранном языке. Когда он говорил, казалось, что каждое слово добывается из недр его при помощи какой-нибудь новейшей горнорудной машины. Он холодно глянул на мистера Девайна, и выволок изо рта три слова:

- Савецкий - нет хорошо!

Помедлив, он снова запустил свою машину, и выдал на гора еще пять слов:

- Я плевать себя хотел на Савецкий!

Собрание было шокировано. Кумиру толпы многие завидуют, но его слава ненадежна и переменчива. Только что акции Реймонда Парслоу-Девайн шли в интеллектуальных кругах Вудхилла гораздо выше номинала - и вдруг такой обвал. Он находился под влиянием Савецкого, все им восхищались - и вдруг оказывается, что это влияние - чушь собачья, и приличный человек под таким влиянием находиться не станет. Конечно, в тюрьму за это не сажают, но кроме уголовного кодекса есть еще и приличия, которые и нарушил Реймонд Парслоу-Девайн. Дамы слегка от него отодвинулись, подбирая юбки. Мужчины взглянули на него неодобрительно. Аделина Сметхерст вздрогнула так, что уронила чайную чашку. А Кутберт Бэнкс, который в углу исполнял свой коронный номер - Очень Молчаливая Сардина - впервые ощутил, что в жизни попадаются и светлые полосы.

Реймонд Парслоу-Девайн был заметно обескуражен, но тут же ловко нашелся:

- Когда я сказал, что находился под влиянием Савецкого, я, конечно, имел в виду, что в прошлом находился в плену его метода. В молодости нам случается делать глупости. Но все это давно позади. Мишурные красоты Савецкого больше меня не прельщают. Теперь я всей душой с Настиковым и его школой.

Собравшиеся сочувственно закивали. Никто не рождается опытным и мудрым, все мы делаем ошибки, и если человек вовремя покаялся и увидел свет истины, не стоит поминать ему старые грехи.

- Настиков - нет хорошо! - холодно отрезал Владимир Брусилов. Он помедлил, прислушиваясь к работе своего агрегата.

- Настиков - хуже Советский.

Он снова помедлил.

- Я плевать себя хотел на Настиков!

Теперь сомнений не осталось. Рынок рухнул, и привилегированными акциями Реймонда Парслоу-Девайн можно было обклеивать стены вместо обоев. Все поняли, как сильно ошибались в Реймонде Парслоу-Девайн. Он втерся к ним в доверие, он воспользовался их неопытностью и продал им подмоченный товар. Они приняли его по нарицательной стоимости, они восхищались им, словно он и вправду был чем-то выдающимся - а он все это время принадлежал к школе Настикова. Да, никому нельзя доверять. Гости миссис Сметхерст были слишком хорошо воспитаны, чтобы позволить себе бурные сцены, но по лицам их всякий мог видеть, что они думали. Те, что оказались по соседству с Реймондом Парслоу, в смятении расступились. Миссис Сметхерст с каменным лицом разглядывала его в лорнетку. Кто-то непочтительно свистнул, а в другом конце комнаты кто-то еще вызывающе распахнул окно.

Реймонд Парслоу-Девайн еще немного помялся, но осознав положение дел, потихоньку пробрался к двери. Когда она за ним затворилась, послышался общий вздох облегчения.

- Все писатели не хорошо, кроме меня. - заключил Владимир Брусилов. - Савецкий - тьфу! Настиков - фу! Я плевать себя хотел на этих. Все писатели нигде не хорошо, кроме меня. П.Г. Вудхауз и Толстой - не плохо. Не хорошо, но не плохо. Все писатели не хорошо, кроме меня.

Произнесши эту максиму, Брусилов взял с близлежащего блюда ломоть кекса, провел его сквозь джунгли, и принялся жевать.